Без веры и закона

Тип ничего не ответил, заглянул в свои карты, потом собрал их, положил перед собой и объявил:

— Я пас.

Полная тишина. Макферсон кашлянул и сказал:

— Садись, Эб, не обращай внимания на Джефферсона, он сейчас дурнее парши, потому как проигрывает.

Эб уселась между стариком и усатым, ничего не сказав. Но, судя по колкому взгляду и кривой усмешке, она была на взводе.

Я сел справа от лысого старика и оказался таким образом рядом с Джефферсоном, парнем в шляпе.

Старик похлопал меня по локтю, словно желая успокоить, потом повернулся к стойке и сделал знак, чтобы нам принесли бутылку. И вот я уже сижу со стаканом бурбона в руке. Не скажу, что я никогда не выпивал, вообще-то бывало, тайком от отца, вместе с братом. Года два или три назад во время сенокоса. Один сезонник передал нам с братом бутылку, где оставалось виски на донышке. Я помню этого сезонника, он был музыкант, и мы его слушали, а он играл на гитаре и пел такие песни, что сердце прямо разрывалось. Не знаю, много ли девчонок он приманил своей музыкой, но мы любили его слушать, припев подхватывали хором — в общем, веселились после работы. Музыкант наш пел и божественное, так что отец терпел его, хоть и не одобрял ни музыки, ни песен. А потом отец как-то нас застукал — мы по-идиотски хохотали и пахло от нас не как положено. Меня до сих пор дрожь берет, как вспомню, — настоящая, по всей спине, дергаюсь как мул.

— Я тоже готов лечь, — сообщил усатый и устремил на Эб красноречивый взгляд.

Эб передернула плечами. Похоже, интерес соседа не пришелся ей по нраву, но она не стала осаживать его за такой заход, пусть и грубоватый. Что ж, это мудро, осторожность здесь не помешает.

Первый глоток виски обжег мне горло в самом прямом смысле, и я изо всех сил старался держать лицо, чтобы не морщиться. А вот глаза у меня сразу наполнились слезами, так что я быстренько прикрыл лоб волосами и, опустив голову, уставился на лежащие на столе карты. Не хватало только показаться им желторотым птенцом.

Старик взвыл от радости, сгреб две кучки монет, что лежали перед его партнерами, и прибавил к своей.

— Даете повод говорить о себе, барышня, — снова подал голос тот, что в шляпе. Он откинулся на спинку стула и широко расставил локти.

Он и ноги широко расставил, так что занял очень много места.

Вообще-то «барышня» по отношению к Эб звучала комично. Но тот, что в шляпе, вовсе не собирался шутить.

— Кажется, я даже портрет ваш видел. Красоты вашей он не передает, зато сумма под ним делает вас весьма соблазнительной.

— Слухи разбегаются быстро, но правдивых мало.

— Сказано, что за живую и за мертвую, прошу заметить.

— Извините, что вы сказали?

— Живая вы мне неинтересны. В таком-то наряде! — он брезгливо ткнул пальцем, показывая на мужскую рубашку Эб, туго обтянувшую ей грудь.

Он не стесняясь захохотал, его лицо презрительно скривилось.

— Но я нисколько не постеснялся бы продырявить вам шкуру. Здесь я этого не сделаю из уважения к старому другу Макферсону, мы в его салуне, я это помню. Но…

— Но что?

Скулы у Эб окаменели, и мне даже показалось, что она заскрипела зубами — я уже слышал этот скрип ночью: она спала неспокойно, вздрагивала, дергалась, словно привидение воспользовалось темнотой и задало ей хорошую трепку.

— Но случись мне встретить вас в другом месте, миндальничать я не стану.

— А если сию минуту? — предложила Эб, впившись в Джефферсона взглядом и берясь правой рукой за кобуру.

— Успокоились, — провозгласил старик и хлопнул обеими ладонями по столу. — Я у себя такого не потерплю. Мне не нравится, как ты разговариваешь с дамой. Она мой друг.

— Дама в тебе не нуждается, Макферсон, она считает себя мужиком, уверена, что у нее есть яйца, а значит, она сумеет меня найти.

Старику эти слова тоже не очень-то понравились, его лоб проре́зала морщина, и он издал чудной звук, больше похожий на ворчание гризли, — что-то вроде «ваумгрхр».

— Чем ты не доволен, Джефферсон?

— Я не доволен тем, что баба строит из себя мужчину. Вопрос уважения.

Джефферсон еще не успел закончить фразы, как Эб, двинув стул, сорвалась с места. Она уже ринулась в бой. Я, замерев, смотрел на нее, сердце подскочило чуть ли не к горлу и бешено колотилось. Но усатый вдруг расхохотался и этим остановил накатившую волну ярости.

— Джефферсон, ты… ты…

Тут его одолел такой хохот, что поначалу он даже показался мне ненатуральным, но потом стал вполне естественным, только очень громким. А еще его смех был заразительным, и Джефферсон, вместо того чтобы обидеться, тоже улыбнулся.

— Кто я?

— Поганец ты! Чертов ублюдок!

Усач смеялся все громче, слезы выступили у него на глазах. Джефферсон тоже хохотал, грубая брань была словно бы фирменным знаком их мужской дружбы, паролем хозяев мира. Не желая отстать от приятелей, старик тоже присоединился к веселью. Его смех походил на тявканье. Он не очень-то соображал, что их так развеселило, зато я понял: он смеется, потому что успокоился. Поединков у себя в салуне он не хотел, а Эб явно уважал. Никаких сомнений.

— Что закон, что уважение — вещи одного порядка, — объявил усач. — Они должны тебя устраивать.