Без веры и закона

Никакого торжества в голосе Стенсон не было, она как будто констатировала факт — устало, безразлично. Отпустила Джефферсона не сразу, дала ему ослабнуть, намахаться руками, поелозить в этой дряни. Потом убрала ногу, и он приподнялся, отплевываясь и судорожно хватая ртом воздух, потом его рвало, и он все время стоял на четвереньках. Сил обложить Стенсон у Джефферсона не было, но мы-то знали: его презрение перековалось в ненависть, и это навсегда.

— А теперь проваливай.

Джефферсон встал, но к нам лицом не повернулся. Встретиться с нами взглядом после такого унижения было для него чересчур.

Усатый нервно кусал губу. Он не мог вмешаться. Это было делом только двоих. Встать на защиту — значит прибавить унижения. Эб было на них наплевать. Она повернулась, толкнула распашную дверь салуна и придержала ее для Макферсона.

— Вернешь говнюку его ствол, когда я уеду из города.

И Макферсон послушался.

Повешенный

Галдеж, громкие крики заполнили всю улицу, поднялись до наших окон и разбудили меня. Я подскочил на кровати. Краем глаза увидел Эб, она тоже подскочила и как была, голышом, схватилась за винтовку. Подскочила к окну, и зрелище, которое перед ней предстало, может, и не порадовало ее, но точно успокоило. Вопли на улице не имели к нам отношения. Я не знал, который час, но было уже светло, к нам заглядывало солнце. Голова у меня раскалывалась, тошнило, хотелось пить, рот и горло саднило от сухости. Что поделать, не привык я к виски.

— Что там такое?

Эб что-то проворчала вместо ответа. Она прислонила винчестер к стене и быстро-быстро начала одеваться. Я отвернулся, сидя на кровати. Голова у меня маленько кружилась, и я сначала зажмурился, а потом резко открыл глаза — может, полегчает.

— Одевайся и пошли. Не нравится мне этот город, не хочу тебя вмешивать в то, что происходит.

— А что происходит? — снова спросил я, одеваясь, но очень медленно, потому что каждое движение давалось мне с трудом.

— Нам пора, Гарет. Увидишь сам.

— Лошади?

— Я займусь ими. И не пытайся смыться. Я вижу, каково тебе, так что поймаю через пятнадцать минут, и твоей голове не станет легче от моей трепки.

Эб подхватила сумки, перекинула их через плечо и хлопнула дверью.

Когда я спустился, стараясь ступать как можно тверже, хотя голова все равно шла кругом, в большом зале было пусто. Бармен спокойно вытирал себе стаканы. Он кивнул мне, но не улыбнулся.

— Того гляди спектакль пропустишь.

— Какой?..

Я не договорил, толкнул створку двери и встал рядом с Эб. Она пила кофе, стоя перед салуном, и не глядя сунула мне чашку, а сама не сводила глаз с небольшой толпы, которая бесновалась метрах в пятидесяти. Люди стояли кружком и смотрели в его центр. Время от времени кто-нибудь издавал особенно громкий крик, и все подхватывали в исступлении какой-то радостной ярости. Я отхлебнул большой глоток кофе.

— Скажи, что там?

— Поймали цветного.

— Чего-о?

— Цветного, которого мы вчера встретили. Который сбежал. Они его схватили.

— Проклятие! Надо же!

— Да, скверно.

Народу собралось не так уж много, но расправа их всех объединила, все очевидно были заодно. Жизнь здесь вообще шла по грошовой цене, а уж жизнь темнокожего и подавно, хотя Север и выиграл войну. Должно пройти время, чтобы бывший раб спокойно носил шляпу, какую носят свободные люди, и ездил на своей лошади.

— Что будем делать?

— А ты хочешь что-то предпринять? Вернуть мои деньги? Ничего мы не будем делать.

Но, увидев, как темнокожему парню накинули веревку на шею, Стенсон стиснула зубы. Один из толпы привязал веревку к седлу и пустил лошадь рысью. Парню пришлось бежать за ней, но ведь долго так не побегаешь. Для него все уже было кончено, но над ним еще хотели покуражиться. Народ бежал за всадником и подгонял его криками. С того места, где мы стояли, видна была мокрая от пота спина бегущего и две руки, хватавшиеся за шею: бедняга пытался стащить с себя пеньковое ожерелье. Всадник пустил лошадь галопом, и все завопили от радости. А привязанный спотыкался, падал, и лошадь тащила его вслед за собой по дороге. Люди удалялись от нас, по-детски радуясь чужим мучениям.

— Лучше пулю в голову, чем такой конец.

Я кивнул и расстегнул ворот рубашки — стало нечем дышать.