Безбилетный пассажир

К этому времени мы с Ежовым уже написали страниц десять (записывал Ежов своим каллиграфическим почерком). Конецкий прочитал и сказал:

– Братцы, мне здесь делать нечего.

Оказалось, он был убежден: Ежов писать не умеет, умеет только трепаться, я тоже не мастак, а кто-то же должен достойно изложить сюжет на бумаге. Поэтому и прилетел. А теперь понимает, что никакой потребности в нем нет. Но мы его уговорили остаться:

– Без твоего юмора сценарий будет хуже.

(Когда я писал эту книгу, позвонил мне из Санкт-Петербурга Виктор Конецкий: «Включи телевизор, «Тридцать три» идет»! И это был наш последний разговор. Через неделю Конецкого не стало.)

Сценарий мы писали втроем три месяца. Сначала в Ялте, потом в Болшеве, потом в Малеевке. Дисциплину не нарушали, работали по шестнадцать часов. Когда поставили слово «конец», Конецкий сказал:

– Не примут.

Мы прошлись бдительным оком по сценарию и вынули несколько эпизодов, которые, как нам казалось, явно делали его «непроходимым». Для редактуры оставили один эпизод в качестве собачки. (Как в анекдоте про художника: на любой картине он в правом углу рисовал собачку. Комиссия, когда принимала работу, спрашивала: «А зачем собачка»? – «Для уюта». – «Не нужна собачка, уберите»! Он горько вздыхал и замазывал собачку. А не было бы собачки, комиссия к чему-нибудь другому бы придралась.)

«Собачкой» у нас был эпизод с кагебэшником.

По сюжету, у Ивана Сергеевича Травкина обнаружили тридцать третий зуб. И сразу – радио, телевидение, слава, поклонники… Вызывают его в КГБ:

– Под чью диктовку вы распространяете слухи, что у вас не тридцать два, а тридцать три зуба? Мы-то знаем, под чью, но для вас лучше будет, если вы добровольно признаетесь.

– Но у меня действительно тридцать три зуба!

– Продолжаете упорствовать?

– Не верите – посчитайте.

– Гражданин Травкин, в СССР вас триста миллионов. Что же, по-вашему, мы у каждого зубы будем считать?

«Собачка» сработала: худсовет навалился на этот эпизод, мы его выкинули, и сценарий, к нашему удивлению, прошел.

Леонов

Сценарий мы писали на Юрия Никулина. Но когда запустились, выяснилось, что Никулин сниматься у нас не сможет: Госконцерт решил вместо ансамбля «Березка» этим летом на гастроли в Австралию послать цирк.

Мы растерялись – фильм запущен, а у нас нет актера на главную роль. Кого брать? Конецкий предложил Леонова. Я засомневался – а не слишком комедийный персонаж получится? (Я видел Леонова только в «Полосатом рейсе», фильме, к которому сценарий писал Конецкий.) А Лика Ароновна сказала, что Леонов блестящий актер большого диапазона. И посоветовала посмотреть на него в роли Лариосика в «Днях Турбиных».

– А пока поговорите с ним, чтобы его не перехватили. Он сейчас в столовой сидит.

Я спустился в столовую. Леонов сидел и ел суп. Я подсел, представился, положил на стол сценарий и сказал, что предлагаю ему попробоваться на главную роль.

– Я буду сниматься, только если мне будут платить по первой категории, – сказал Леонов.

Тогда актерам за съемки платили по категориям: третья, вторая, первая и высшая. Леонову платили по второй.

– Это от меня не зависит, – объяснил я. – Первую категорию утверждает Госкино. А если они откажут?

– Значит, в этом фильме я сниматься не буду.

^{“Тридцать три”. Леонов и я.}

^{“Тридцать три”. Леонов и компания.}

Ему главную роль предлагают в классном сценарии, а он торгуется, как на рынке! Я решил, что без этого жмота Леонова мы обойдемся, и попросил Лику позвонить Папанову. Папанова в Москве не было. И вечером я пошел в театр смотреть на Леонова. Посмотрел и понял – никого, кроме него, я на роль Травкина не возьму. Черт с ним, пусть торгуется. Побегаю, поунижаюсь, выбью я ему первую категорию. А не выбью – из своих постановочных доплачу. Позвонил Леонову домой и начал с того, что стал расхваливать спектакль. Леонов меня перебил: он прочитал сценарий и сниматься у меня согласен. Я честно предупредил, что не уверен, смогу ли пробить первую категорию.

– Ну, снимусь по второй, – сказал Леонов. – Но по первой все-таки лучше.

С тех пор Леонов снимался у меня во всех фильмах. Он играл и симпатичных людей, и несимпатичных, и откровенных мерзавцев. Но кого бы он ни играл и что бы ни вытворяли его герои, зрители все им прощали и любили их. Было в Леонове что-то такое – магнетизм, биотоки, флюиды, не знаю, как это назвать, – что безотказно вызывало у людей положительные эмоции.

Когда мы снимали в Тбилиси «Не горюй!», в перерыве между съемками я решил навестить своего родственника Рамина Рамишвили (он лежал с инфарктом, а мы снимали недалеко от больницы). Позвал с собой Женю: Рамин будет счастлив.

Врач завел нас в палату. Рамин, когда увидел Леонова, расцвел. Даже порозовел. И соседи Рамина по палате расцвели. Смотрят на Женю и улыбаются.

Посидели в палате минут пять, стали прощаться. Тут врач попросил:

– Товарищ Леонов, пожалуйста, давайте зайдем в реанимацию. На минутку. Там очень тяжелые больные, пусть и они на вас посмотрят.

Зашли в реанимацию. Та же реакция. И тогда врач взмолился: