Безмолвные компаньоны

Люди что-то бормотали в ответ, терли красные глаза. Все выглядели усталыми, однако не спешили ему повиноваться.

Я спустилась за Джосайей на один этаж, волнуясь за детей. Все они, вместе с Лиззи, собрались у дверей детской, на побледневших лицах был страх. Откуда-то выпорхнул воробей Гетты. У меня зашевелились волосы на голове. Мэри как-то сказала мне, что в воробьев вселяются души умерших.

– Мы не знаем пока, в чем причина беспокойства, – обратилась я к детям. – Ваш отец пошел, чтобы с этим разобраться.

– Госпожа? – Лиззи пыталась поймать мой взгляд, но я отводила глаза, понимая, что могу выдать себя и утратить присутствие духа.

– Не теперь, Лиззи.

Я должна была казаться настоящей госпожой до мозга костей, уверенной в себе. Отвернувшись от няни, я взглянула на детей. Хотя Гетта легла спать рано, она выглядела более утомленной, чем мальчики. Я коснулась ее лба. Она вся горела.

– Отправляйтесь к себе и ложитесь, – распорядилась я. – Все, мигом в постель.

Мальчики принялись ворчать. Я не стала обращать на это внимания, на споры с детьми у меня не было времени. Во мне бурлила странная сила, какое-то неприятное возбуждение, и я вернулась наверх, намереваясь успокоить гостей.

Среди страхов, роящихся в моем мозгу, был один, которому я знала имя: чума. Из Лондона приходили сообщения о случаях болезни, о сильнейшем жаре. И вот мое дитя горит, как в огне. Я молила Бога, чтобы это не оказалась чума.

Мэри унесла потливая горячка[8]. Мне говорили потом, что ее постигла милосердная, легкая смерть, но эти люди сами ее не видели. Если смерть моей сестры была милосердием, я не понимаю, что такое жестокость.

Утром она хорошо себя чувствовала. Но, когда мы одевались, я в первый раз ощутила это: дурное предчувствие, которому я верила больше, чем остальным своим чувствам. Наши глаза встретились, и я поняла, что Мэри тоже это почувствовала. К полудню она слегла.

Все началось с озноба. Потом ее охватил жар, кожа сестры пылала, по ней струился пот. Еще до рассвета она перестала дышать. Умерла. В возрасте всего двадцати лет.

От беготни по дому мои босые ступни ныли. Я так углубилась в воспоминания о Мэри, что не заметила, как вверх по лестнице несется Джейн. Мы чуть было не столкнулись и остановились, тяжело дыша.

– О, госпожа, простите меня, – на Джейн лица не было. Скорее всего, поняла я, она встала еще раньше нас. А может быть, еще не ложилась, занимаясь своей работой, когда раздался крик.

– Джейн! Джейн, скажи же мне, что стряслось.

Камеристка ударилась в слезы.

С большим трудом мне удалось по крупицам вытянуть из нее сведения. Мне не было необходимости бежать куда-то, чтобы почуять запах крови и увидеть мух – все это я ясно увидела в зрачках Джейн.

На конюшне мертвая лошадь. Не просто мертвая – зверски убитая. Хвост ее отрезан и приколочен к двери снаружи, грива острижена ножницами. Конюх нашел на коже животного множество порезов, будто насечки, ведущие чему-то счет.

– Какая лошадь, Джейн?

– Ох… госпожа! – прорыдала она.

– Уж не моя ли серая кобыла?

Джейн замотала головой. В отблесках на ее мокрых от слез щеках я начала прозревать правду.

– Х-хуже.

– Нет. Ты же не хочешь сказать…

– Конь королевы! – прорыдала она.

У меня подкосились ноги. Я прислонилась к стене и медленно сползла по ней прямо на пол.

– Но кто мог… пуритане?

– Не знаю, госпожа, не знаю. Марк говорит, что из конюшни кое-кто сбежал.

– Кто?

– Мальчишка. Цыганенок. Господи прости, я и не знала, что он у нас служил! О чем только думал старший конюх, когда решил довериться такому скверному, бесчестному созданию?

Кровь застыла у меня в жилах. Меррипен. Это сделал Меррипен.

Не знаю, каким образом. Не понимаю, откуда у мальчонки лет девяти или десяти могли взяться силы для этого бесчеловечного, дьявольского деяния. Как в его юные годы могла зародиться в его мозгу такая гнусная мысль?

Конь королевы! Королевы!

У меня раскалывается голова. Это моя ошибка, мой грех. Мы погибли. Двор никогда более сюда не вернется. Джосайя…

Всеблагой Господи. Джосайя узнает все. Он поймет, что я наделала – поймет, что это я глупой прихотью расстроила его надежды, всю его жизнь. Устоит ли наш брак перед таким испытанием? Выдержит ли мое сердце?

Боже, помилуй меня грешную. Уж лучше бы это была чума.

Бридж, 1866

Элси проснулась от тройного взрыва боли. Первая рождалась в копчике и отдавала ниже, в бедра. Другая пронзала черепную коробку, самую макушку, стекая оттуда на лицо. Элси чувствовала, что у нее распухла губа там, где она прокусила кожу.

Но эти неприятности были ничто по сравнению с третьей: болью, когтями раздирающей в клочки ее живот.

Эта боль началась вкрадчиво, мягкой лапой трогала какие-то струны у Элси внутри, постепенно ускоряя ритм, пока она не закричала. Кем бы он ни был, терзающий внутренности зверь, он выдавил ей на губы неприятную, с кисловатым привкусом жидкость. Элси почувствовала, как между ног закипает жаркий поток крови, и без сил откинулась на спину.