Безумству храбрых...

Женька сузил враз захолодевшие глаза и, подражая одесскому налетчику, которого видел в кино "Котовский", издевательски вежливо спросил:

— В камере был какой-то ш-шюм, кто-то ч-что-то сказал? Или мне показалось?

В углу хихикнули, и наступила нехорошая тишина.

Федор почувствовал: ребята против — почти все запаслись солью. Гулко стукнуло сердце, так гулко, что казалось, слышат все.

— Воровать нехорошо, — неожиданно поддержал Федора Толик Малахов, вежливый, тихий мальчик.

— Заткнись, бобик! — бросил ему мимоходом Женька. — Парадом командую я.

Он вплотную — глаз в глаз — подсунулся к Федору. — Фискалить пойдешь?

— Не высыплешь — пойду, — ответил Федор, чувствуя, как отливает от лица кровь. Заметил, как дернулись Женькины губы.

— Своих продавать? — свистящим шепотом выдохнул Бабкин и вдруг сорвался в истеричном крике: — Шестерка! Полундра!

Неожиданно ударил Федора в лицо. Федор не успел дать сдачи: за него вступились, он даже не заметил кто. За Женьку тоже. Началась драка.

Прибежал кем-то вызванный военный комендант станции с двумя автоматчиками. Ребят выстроили.

Пожилой рыжеусый капитан из запасных нервно ходил вдоль строя и никак не мог справиться с одышкой. Гимнастерка на животе сбилась, шея апоплексически побагровела. Он неловко размахивал пистолетом.

— Сопляки! Ясно? Драку учинили. Дружба у солдат — первое дело. Ясно?

Строй молчал.

Капитан сдвинул на затылок фуражку, вытер со лба пот и с недоумением посмотрел на пистолет. Смущенно сунул его в кобуру и сказал тихо, очнь тихо:

— Детство ваше кончилось, ребятки. Ясно?

— Ясно, — ответил кто-то.

Комендант махнул рукой и пошел прочь, тяжело, по-стариковски опустив плечи. Федору он чем-то напомнил отца.

Ребята долго переминались, не глядя друг на друга. Никого не арестовали и не расстреляли по законам военного времени, как стращал кто-то в теплушке. Даже не спросили, почему драка.

Соль высыпали обратно на платформу. Всю. До крупинки.

— Черт! — восхищенно хлопнул Федора по плечу Женька. — Я же для всех старался, а то грызем сухарики. А вообще-то...

Грязной тачкой рук не пачкай! Ха-ха! Это дело перекурим как-нибудь, —

пропел и протянул руку, щуря в холодном прицеле разбойничьи глаза. — Будем корешами. Люблю смелых!

Федор искренне обрадовался примирению и крепко пожал Женькину руку. Все же славный парень Бабкин! Последующее событие совсем убедило Федора в этом.

— Кореша, давайте устроим коммуну! У кого что есть — в общий котел, — предложил Женька и подмигнул Федору: мол, смотри, что сейчас будет! Обращаясь к деревенским ребятам, что держались отдельно, сказал: — Ну как, тряхнем "сидорами"?

Деревенские молчали.

Степан Кондаков, колхозник из-под Кемерова, пододвинул к себе мешок из домотканой дерюги.

— Давай, давай, чего там! — хохотнул Женька. — Что за частная собственность? Морской закон! У кого что есть — все вместе.

Потянул мешок к себе. Степан побагровел, хрипловато выдавил:

— Ты... этого... Не трожь. Вот!

— Чего там "этого"? — продолжал тянуть мешок Женька. — Набили "сидора" салом да сухарями, а другим кусать нечего.

Степан сопел, не отпуская мешок. Ребята с интересом наблюдали, явно симпатизируя Бабкину. Кто знает, чем бы кончилось все это, если б вдруг мешок не развязался и под общий хохот из него не посыпались караваи хлеба домашней выпечки, огурцы, сухари и ломти желтоватого сала, толщиною в ладонь.

— Во, видали, запасы! — торжествовал Женька. — Я же... — И осекся.

Из мешка вывалился небольшой полотняный мешочек, туго набитый и крепко завязанный. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: соль!

— Вот оно что!.. — присвистнул Женька, обводя всех глазами: — Видали?!

Ребята молчали, хмурились.

"Вот тип! — с неприязнью глядел Федор на губастого Кондакова. — Утаил, образина".

Степан с исказившимся лицом неуклюже стукнул Женьку сверху вниз по голове. На вид легко стукнул, но Женька охнул, присел и очумело затряс головой.

Степан, потный и жалкий, стоял над своим рассыпанным добром, среди которого выделялся пузатый мешочек с солью...

Ясные осенние дали, пустые поля с одинокими стогами, загустевшая от сентябрьских заморозков синева рек...

Из тонкой серебряной пряжи соткан воздух, с бездонного неба падают прямо в душу грустные капли журавлиного крика: "Кур-лы, кур-лы!"

Прощай, лето!

Прощай, родная Сибирь! Прощай!..

Этой порою в лесу тревожно шуршит под ногами лиственная пороша, распространяя едва внятный и томительно грустный запах увядания. Лес раздвинулся и посветлел. Воздух чист и звонок. И сыплются листья... С чуть слышным шепотом мягко устилают землю. Лиловые, багряные, лимонные, черные с золотым крапом...

В озябшей выси летят последние стаи птиц. Последние...

"Кур-лы, кур-лы!"

Откликаясь на журавлиный зов, кричит паровоз. Отголоски гудка закатываются за лес.

Там за холодной синевою осталось детство, жаркие дни покоса, прохладная глубь озер, ночи у костра, школа, мать, отец.

— ...Помни, Федор, погибнешь, я прямо говорю, погибнешь — легче нам с матерью будет, — голос отца дрогнул и снова окреп, — чем когда струсишь.