Безумству храбрых...

Федор кивнул на французский словарик, с которым Толик не расставался.

— Как успехи? Вери гуд?

— Мерси, — преувеличенно вежливо откланялся Толик, приподняв шапку. — Написал мон папа письмо на языке Вольтера и Гюго.

Толик вставил цигарку в наборный мундштук, искусно сделанный из прозрачных плексигласовых и алюминиевых колец, прикурил, зажав огонек спички в ладонях, озорно улыбнулся.

— Если б только мон папа слышал мое произношение! Сказал бы, что это выговор пьяного немецкого унтера, когда тот пытается быть вежливым где-нибудь... в парижском кабаре.

Отец Толика — профессор-лингвист — поставил перед сыном задачу: за время службы изучить английский и французский (немецким Толик владел с детства).

Отец писал письма по очереди на этих языках, и Толик обязан был отвечать на том языке, на каком получал письмо.

— Отец пишет, что мне, очевидно, приходится часто общаться с немцами, так чтобы я не упускал случая совершенствовать язык. — Толик улыбнулся. — Общаюсь. В кино. Напиши, что ни одного фрица не видел — не поверит. Мама, конечно, обрадуется. Она в каждом письме наказывает, чтобы я не промачивал ног, так как склонен к ангине.

Друзья покурили, наслаждаясь на редкость хорошим в Заполярье утром.

Заполярье!

Нигде, как здесь, природа не вызывает такой щемящей тоски, такой растерянности перед беспредельными просторами тундры, такого удивления от сознания, что вот это и есть край земли.

Но это только у того, кто здесь впервые. Стоит провести в Заполярье несколько месяцев, как потом, где бы ни был человек, его будет тянуть сюда, на скупую красками, но по-своему прекрасную землю.

От "заболевания" Севером не вылечивают ни экзотический юг, ни задумчивая средняя полоса России, ни комфорт центральных городов. Влечет сюда, где блеклые краски, где влажные хляби мхов, среди которых рассыпаны отполированные серые валуны — "бараньи лбы", где каждое карликовое растение в невероятной борьбе отстаивает свое право на существование, где живут мужественные и нежные люди.

Да, нежные.

Разве могли бы черствые люди назвать юго-западный ветер шалоником, северо-восточный — полуношником, а восточный так просто — всток? И говор их певуч и сдержан, как сама природа.

Это русский Север.

Друзья не первый месяц служили в Заполярье. В мягких, серых красках научились видеть гармонию, различать тысячи оттенков и полутонов.

— Красиво как! — сказал Толик, любуясь плавной чертой береговых сопок. — И ничего яркого, бросающегося в глаза. Между прочим, художники Серов и Коровин ездили сюда, на Север, в поисках новых красок. Коровин именно здесь нашел серебристую гамму, которую так долго искал. Приглядись, здесь нет черного цвета. Черный цвет — неживой, и его здесь нет.

Краем уха слушая друга, Федор смотрел в сиреневую даль на мягкую линию сопок. Где-то там, за горизонтом, днем и ночью пасутся несметные стада оленей, живут в чумах ненцы. Там можно идти без конца и края в голубоватом свечении тундры, хрустеть ломким на морозе мхом среди безмолвия и беспредельности.

— Ты заметил, — продолжал Толик, — что больше всего впечатляют картины, на которых нет буйства красок. У Левитана, Саврасова такие картины... В неярких тонах есть что-то потаенное, за душу берущее. Я не могу долго смотреть на полотно, с которого на меня обрушивается целый каскад красок. Все это кричит, перебивает друг друга, лезет в глаза. А у левитановского "Омута" могу простоять сутки. А когда в Третьяковке увидел "Над вечным покоем", плакал. Народ кругом, и неудобно — и, понимаешь, удержаться не могу.

Толик виновато улыбнулся и надолго замолчал.

Федор понимал. Он хорошо знал эту картину. Небывалая тишина на полотне, и впечатление такое, будто летишь в этом безмолвии над огромной и прекрасной землей. Летишь — и щемит сердце от беспредельного разлива реки, от необъятного неба, от чувства, что вот она, твоя земля, твоя Родина... В картине есть многое, что напоминает Север, его бескрайность, покой и потаенность. И название такое — "Над вечным покоем"...

— Вот не решил еще, куда идти, — прервал мысли Федора Толик, — в академию живописи или в университет. У меня все как-то не твердо. Я, наверное, человек без позвоночника, только хорда, как у рыбы.

— Я тоже, — отозвался Федор. — Хотя позвоночник вроде и прощупывается. В летчики не попал, водолаз из меня, Макуха говорит, липовый. Скорей бы победа, да учиться пойти. Или в авиационный, или в металлургический. Сам не знаю. Отец сманивает в металлургию. На заводе бывал?

— Нет.

— В нашем городе завод большой — заблудиться можно. Отец сталь варит. Говорит, и мое место у мартена.

— Смотри, смотри, тюлень! — перебил Толик.

Над водой, будто отрезанная стальной поверхностью, торчала полированная голова тюленя, удивительно похожая на собачью.

— Вон еще!

Пофыркивая, тюлени смотрели на катер, потом, как по команде, скрылись в воде.

— Помнишь, на Байкале тюлененка поймали? — спросил Федор.

— Нерпу, — поправил Толик.

— Все равно тюлень. Если б не Женька, поглядели бы и отпустили, а тот взял и пристукнул.

— Случайно, говорил.