Битва на Калке. Пока летит стрела

Удивлял Ивана немецкий распорядок. Когда приходило время обеда — из крепости доносился звон полуденного колокола, и работа мгновенно останавливалась, даже ещё до того, как затухал звук поющей колокольной меди. Правда, Адольф с подмастерьями как-то угадывали время наступления обеда и старались, чуя его приближение, либо успеть закончить поковку, либо не приступать к новой. Вообще вся работа в кузне начиналась и кончалась по звону. И не только работа, но и весь день. Утром всех подневольных, кто работал на хозяйстве Ордена, будили резкие удары в железное било, висящее на перекладине посреди ремесленной слободы, это означало: вставай, оправляйся и беги на кузню, там уже ждёт кусок хлеба и каша, ешь быстрее и жди, когда в крепости прозвонят, — тогда приходит Адольф с подмастерьями и начинай задувать горн. Потом обед, когда хозяин уходит домой. К вечеру — тоже звон. Получай хлеб-кашу и жди, когда поведут спать. Один раз Иван разжёг угли и задул печь ещё до прихода Адольфа — так получил палкой: не сметь начинать работу без приказа! Вот этот распорядок никак душа не принимала — было в нём что-то непоколебимое, неумолимое, вольному человеку не свойственное. Ладно Иван, но ведь немцы-то были сами себе хозяева. Видать, привыкли они к такой жизни, решил Иван. Одно слово — чужой народ, и как его ни старайся понять, всё равно не поймёшь до конца.

Вот так и шло время. Весна прошла, за ней — прохладное дождливое лето, потом, как водится, снег выпал, а спустя положенное время стал таять. Первый год рабства показался Ивану на удивление недолгим. Как-то, плетясь в утренних сумерках на работу, слушая, как скрипит влажный от начинающейся оттепели снег, Иван вдруг с необыкновенной остротой вспомнил тот, первый свой день, когда, привязанный за шею, он точно по такому же влажному утоптанному снегу тащился позади коня хера Готфрида. Неужели уж целый год прошёл? — изумился Иван. Почему это время так быстро пролетело? Вроде и не заметил. И что теперь? Все годы, отпущенные ему, рабу Божию, рождённому в вольном Новгороде, с детства взлелеянному родительской лаской, и даже здесь, в немецком плену, сохраняющему исконную русскую надежду: послужить земле отцов своих, оставить на Родине после себя и добрую память, и наследников — да неужели же предназначено ему, Ивану, сыну Демьяна-кузнеца, всю его будущую жизнь отдать тупой работе на чужих людей? Превратить её, жизнь единственную, в навоз для жирных ползучих ростков Ордена, который для того, может, и существует, чтобы всю Русь поработить вот так же, как Ивана?

Мысль была такой сильной и обессиливающей, что Иван даже упал, звякнув ножной цепью. И лежал, не мог подняться — другие рабы, направляющиеся по своим местам, равнодушно обходили лежавшего, пока не подошёл надсмотрщик и палкой не помог встать на ноги. Обошлось, правда, без большого битья — может, этот надсмотрщик не имел права причинять телесный ущерб домашним животным? У немцев ведь все обязанности строго расписаны: этот гонит, этот бьёт, этот ночью сторожит, чтобы не разбежались.

С того дня Иван начал думать о побеге не как о чём-то далёком и несбыточном, а как о самом главном деле своей жизни, без которого, как без воздуха, воды и еды, — смерть, и больше ничего.

Именно поэтому он стал стараться выглядеть особенно послушным и услужливым. И послушным не как человек, а как раб, как объезженный и привыкший к хозяину конь, как собака, преданно смотрящая хозяину в глаза после удара палкой. Он хотел, чтобы, привыкнув к его покорности и сочтя неопасным, с него сняли бы цепь не только на время работы в кузне, но и после неё. Видел Иван и таких среди невольников — те ходили раскованные, вели себя тихо и даже проживание имели отдельно от прочих. Другие-то на ночь запирались в общих избах, человек по двадцать, а эти жили каждый в своей избушке и могли покидать слободу, ходить в город — например, на праздники, устраиваемые латинской церковью, когда вокруг крепости носят кресты, хоругви, чаши с дарами и вырезанных из дерева раскрашенных святых, вроде идолов чухонских, только искуснее сделанных и более приятных глазу.

Между прочим, хоть порой и дрожало от злости всё внутри, но жизнь у Ивана, ставшего послушным, потекла легче. Наверное, так и бывает у раба, если он ведёт себя, как положено, по-рабьи. У хозяев к нему совсем другое отношение.

Лицедейство Ивана принесло свои плоды — пусть и не сразу. Хлопоча в кузне, ловя на лету каждый хозяйский знак, стремглав бросаясь исполнять, Иван нет-нет да стал замечать некоторое подобие одобрения в мрачном взгляде Адольфа (хера) — пусть и не того одобрения, которого удостаивались Ян и Михель. Со временем общая благосклонность немцев стала почти ощутимой.