Битва на Калке. Пока летит стрела

Неожиданно он почувствовал какой-то непривычный запах. Пахло и неприятно, и сладко, чем-то стыдным. Обернулся и увидел, что баба, успев устроить на низком лежаке нечто вроде пышного ложа: взбив сено и застелив его крашеным холстом, — сидела там с краешку в одной рубахе с распущенными волосами. Откуда такие волосы вдруг появились? Ворот рубахи она придерживала горстью, и в тёмном свете фитилька увиделась Ивану жутковато-загадочной и желанной.

Ивану стало страшно. И вовсе не того, что должно было произойти, — он испугался, что вот сейчас поддастся желанию, вдруг скрутившему его похлеще, чем бывает, живот скрутит — и всему конец, всей его маленькой свободе, всем его мечтам вырваться из рабства немецкого, убежать, вернуться на родину. Повиснет эта баба на шее тяжким грузом, опутает по рукам и ногам!

Уже опутывает, подлая. Баба вдруг убрала руку от горла, быстро распустила там какие-то тесёмочки и вывалила груди на живот. И смотрела, смотрела на Ивана, не отрываясь.

Утром Иван проснулся чуть свет оттого, что рядом её не было. Баба хлопотала по хозяйству, разожгла огонь, расставила на столе какую-то посуду (из своего приданого). Спросонья поглядев на бабу, Иван уткнулся лицом, едва подавив тоскливый вой, — так захотелось завыть, что даже испугался. Он вспоминал, что случилось ночью, и никак не мог вспомнить ничего хорошего. Особенно же стыдным было то, с какой радостью приняла его «фрау», как восторженно она мычала, обнимая Ивана, как охотно давалась ему всеми душно пахнувшими телесами, как, мыча, просила всё новых прикосновений и объятий.

Делая вид, что ещё не проснулся, он исподтишка разглядывал её. По сравнению с тем, какой Иван её вчера увидел, «фрау» прямо замолодела, была такая прибранная, голову повязала голубым платком навроде кокошника и передник надела нарядный. Увидев, что Иван проснулся, она вся к нему повернулась, присела несколько раз, как давеча, и улыбнулась — совсем как своему, впрочем, тут же прикрыв ладонью недостаток верхних зубов. И опять смотрела вопросительно: не желает ли Иван с утра побаловаться? Раз уж проснулся.

Как это было ни странно для него самого, но оказалось, что желает! Томно замычав, баба полезла на лежанку, снимая рубаху вместе с передником через голову. Просто удивительно, что срамота эта бывает так нужна человеку даже в неволе! Сквозь собственное тяжёлое дыхание и бабин довольный мык Иван еле расслышал, как от крепости донёсся утренний колокольный звон.

В кузне его встретили весело, особенно подмастерье Ян, который, видимо, горячо одобрял всяческие связи между мужчиной и женщиной, пусть даже это делают и рабы.

   — Ну, Ифан? — любопытствовал он. — Как? Тфой фрау — как? Гут? Шоне фрау?

И пальцами показывал:

   — Пук-пук? Та? Пук-пук?

Иван ожидал, что его станут расспрашивать, и приготовился отвечать на расспросы в немецком духе.

   — О! — лыбился он радостно. — Зеер гут! Зеерзеергут!

Немцам, по-видимому, этого было достаточно. Погоготав ещё небольшое, отведённое для этого время, они принялись за работу. День прошёл как день.

А вечером, направляясь после конца работы домой, Иван неожиданно осознал, что хочет поскорее добраться, поскорее увидеть свою «фрау» и даже не собственно увидеть (смотреть на неё было временами даже противно), а вот именно, что «пук-пук». Ох, недаром говорят, что греховное затягивает человека, как трясина липкая да тягучая, попробуй сунь в неё палец, так она с головой и заглотит: ам! — и нет тебя. Грех всегда страшил Ивана, но теперь, подумав о нём, он едва ли не отмахнулся досадливо: а, одним больше, одним меньше. Вон, веру-то латинскую принял, не стал отказываться — пусть и понарошку. Так что время придёт — и этот грех как-нибудь отмолю. Не ради же удовольствия или души спасения он на всё это пошёл! А ради своего великого замысла: стать опять русским и свободным! Кроме того, рассудил Иван, если и грешит он с незаконной своей «фрау», то грех этот — на немцах и на ихней вере латинской. Вот пусть они и отвечают.

С того дня Ивану стало жить значительно веселее. Пусть и немая была его сожительница, и не слишком привлекательная собой, но зато тело Ивана получило такое полное освобождение, что и думалось теперь легче, и во время работы он уж мог ни о чём этаком больше не мечтать, перенимая у немцев тонкости кузнечного искусства и не заглядываясь больше на Адольфову служанку, выпячивавшую сиськи перед Яном и Михелем. И Адольф, главный хер, стал на него поглядывать с удовлетворением, будто на плод усилий своего труда: «О, зинд зи айн бюргер, й-ааа!»

И вдруг выдал пропуск в город на воскресенье. Вместе с жалованьем. Иди, мол, Иван, на Торг, купи своей «фрау» чего-нибудь. Но к вечеру, смотри, возвращайся, а то снова — цепь и больше никакой «фрау» тебе, менш.