Битва за хлеб. От продразверстки до коллективизации

– Нет, все не то, не то… Погодите, дайте подумать… О, есть! „Повстанцы“!

– Сгодится! А про химию что писать будем?

– Да просто „удушливые газы“ напишем и все – пусть боятся. „Хлорпикрин“ или „нервно-паралитические“ тоже страшно, потому как непонятно, но „удушливые“ лучше. Сразу все поймут.

– А кому выполнять? Может, не по армии, а по 14-й дивизии[195]

приказ издадим, чтобы огласки поменьше? А то вся РККА над нами смеяться будет.

– А 14-ю дивизию за что позорить? Нет, давай уж лучше по всем войскам Тамбовской губернии. И внушительно, и непонятно… И, кстати, надо и вправду снаряды выписать, заодно и учения проведем.

– Да ты что! Какие учения?! Тут же люди кругом.

– А мы какой-нибудь остров найдем и обстреляем.

Тухачевский поднимает голову. Глаза блестят.

– Васька, писаря сюда живо!.. Пришел? Садись, пиши приказ, чернильная твоя душа! Значится, так, диктую: Приказ командования войсками Тамбовской губернии о применении удушливых газов против повстанцев…»

И на этом, собственно, все…

Интермедия. Гражданский синдром

– Как именно вы определяете, кто враг, а кто… хм, друг?

– Да очень просто. Кто по нам стреляет – тот уж явно не друг.

– Интересно. А как вы поступаете в случае, если… стреляют не по вам?

– Ну, тут немножко посложнее. Сначала разбираюсь, кто и по кому…

– И…

– И начинаю стрелять.

– Позвольте же тогда узнать, как вы, молодой человек… поступите в том случае, когда никто не стреляет?

– Вот тогда я буду долго и вдумчиво разбираться. И только потом стрелять.

– И вы абсолютно убеждены, что без стрельбы не обойтись?

– Нет, почему же. Если получится – ради бога. Только у меня – вряд ли.

Андрей Уланов. «Додж» по имени Аризона

Немецкий писатель Эрих Мария Ремарк ввел в обиход термин «потерянное поколение». Им он обозначил молодых людей, которые прямо со школьной скамьи попали на фронт и потом мучительно привыкали и не могли привыкнуть к нормальному порядку вещей. Позднее та же проблема – адаптация ветеранов войны к мирной жизни – пряталась под названием «вьетнамского», «афганского» и прочих «синдромов», которые стоили полицейским и психологам немалой головной боли, а психоаналитикам принесли отменную прибыль. Притом что войны были некрупными, на чужой территории и против чужого народа.

В Советской России 1920-х годов проблемы адаптации не стояли. Если бы там позволяли себе иметь какие бы то ни было проблемы, страны бы уже не существовало. Там были задачи, и одна из первоочередных – как отучить население убивать себе подобных? К концу войны сформировался целый пласт людей, которые в знаковой триаде «глотка – мордобой – револьвер» пропускали первые два члена. Отчасти еще и потому, что население на них уже не реагировало.

Между тем новое общество требовало гражданского мира. Еще не закончилась война, как власть начала прощать и миловать. И тут же натолкнулась на мощнейшее возмущение снизу. Как так? А революция? За что боролись – чтобы враги гуляли по нашей земле? Или так: советская власть простила, а мы не простили! От какой-нибудь сельской комячейки, утопающей в египетской тьме, даже до уездного города не докричишься, не то что до Москвы, и плевали они на все декреты, сколько бы их ни было.