Битва за Лукоморье. Книга 3

Дубовую створку Пров толкнул так, что дверь, громко лязгнув петлями, грохнула о стену. Порог он переступил первым.

– Не ждал, братец? – процедил сквозь зубы алырский государь, делая шаг навстречу застывшему возле стола Николаю.

* * *

Близнецы замерли друг против друга, словно два кулачных бойца перед дракой. Не шелохнутся – и не двинутся. Зрелище было… впечатляющим, что и говорить.

Николай еще не ложился, хотя слуг уже отпустил. Белая холщовая рубаха с расстегнутым вышитым воротом заправлена в широкие темные порты и перепоясана огненно-алым кушаком, на ногах – сафьяновые сапоги, тоже красные. Одетым вот так, без парадной пышности, русичи увидели его впервые. А похожи были стоящие рядышком, лицом к лицу, братья до пугающего, немыслимого невероятия, точно два зерна из одного колоса. Как их родная матушка-покойница не путала, один Белобог ведает. Или тоже путала?

В горнице ярко горели свечи. На медвежьих шкурах по стенам – щиты и отблескивающее позолотой оружие, стол завален пергаментами и бумажными свитками. Край одного свитка, раскатанного на полстолешницы, придавлен серебряным кубком с недопитым вином. Добрыня узнал карту Бакана, искусно исполненную и раскрашенную, – над ней и сидел Николай до того, как услышал за дверью грохот шагов. Появления брата он и вправду не ждал никак, но держать удар умел. Даже в лице почти не переменился, смерив тяжелым взглядом незваных гостей – всех четверых по очереди. Только глаза нехорошо и уже знакомо сузились, встретившись с глазами Прова.

– Ну и ну, – широко осклабился Николай. – Знал я, что жена твоя – змея, да не думал, что такая хитрющая… Растаял ты, значит, Провка, третий ключ ей заместо новых сережек подарил? А она тайну нашу русичам продала?

– Ах ты, поганец бессовестный!.. – царица задохнулась от негодования. – Да как у тебя только язык…

– Помолчи, солнце мое! – перебил ее супруг. – А ты, Николаха, на Мадинку пасть разевать не смей, в зубы огребешь! Не она бы и не Добрыня Никитич, я бы сейчас и правда тут не стоял. Но из-под замка меня твой Касьян выпустил.

– Врешь! – яростно выпалил Николай. – Никогда бы он…

– Сам спросишь, коли мне не веришь. Как только лекари дозволят, – рубанул Пров. – Сейчас он пластом лежит – камнями сверху приложило и руки чуть не до костей обожгло… Это когда надвратная башня рушилась, и я Остромира на забороле прикрывал. А Касьян – нас обоих.

Если он хотел хорошо рассчитанным ударом у брата землю из-под ног выбить, а не просто вывалил сгоряча первое, что на язык полезло, то удалась затея лучше не придумаешь. Николай уставился на своего близнеца так, словно у того, самое меньшее, на лбу рог вырос.

– Ты… ты чего плетешь?! Какая башня? Ты о чем вообще? Пьяный, что ли, или умом тронулся?!..

– Я-то в разуме. А вот у тебя в Синекряжье беда стряслась. Пока ты тут в войну играл да дурь свою тешил, на твое царство ящер огнедышащий из Червоточины напал! Рядом с Монетной Рощей три хутора спалил, половину посада вокруг столицы сжег – и Кремнев едва по камешку не раскатал! А людей сколько погубил… Почти вся твоя дружина в бою с тварью полегла – и Годослав Велезорич погиб! Да, не ослышался ты, братец, Годослав погиб, рука твоя правая! А мне пришлось тебя, остолопину, на стенах заменять… Только и от меня там мало толку было. Кабы не Остромир и не Добрыня Никитич – не отстояли бы мы город!..

Вмешиваться в запальчивый, пересыпанный крепкими словечками рассказ Прова о том, что произошло с ними в Иномирье, Добрыня пока не хотел. Пусть царь-наемник выговорится до конца, пускай сперва сам попробует братцу мозги на место поставить. Не перебивала покуда мужа и Мадина, сдерживалась кое-как. Метала, правда, на деверя такие взгляды, что диво дивное, отчего у Николая русы кудри не задымились и не вспыхнули.

Огорошенный новостью о свалившихся на Синекряжье напастях, Николай слушал брата молча. Ни единого вопроса не задал – слишком уж оторопел, но даже при свечах было видно, что от закаменевших скул медленно отливает кровь. Такое лицо, как у него сейчас, Добрынина матушка Афимья Александровна называла метким словечком: «опрокинутое».

На какой-то миг Никитичу даже жаль стало обормота. Пускай Мадина и честила деверя бессовестным, идущая от чистого сердца любовь подданных – не лопух придорожный, на пустом месте не вырастает. Ее делами заслужить надо. Николаю это оказалось по плечу. На бой с ящером он бы вышел не колеблясь, тут даже и думать нечего. И собой бы, как Пров, Кремнев заслонил – зная наперед, что может из боя не вернуться… За свое Синекряжье этот сорвиголова считал себя в ответе, а вышло, что он крепко подвел тех, из чьих рук принял царский венец. Пускай и ненароком, но подвел.

А еще, похоже, до Николая всё яснее доходило, что он чуть не потерял брата.

И что если бы потерял, весь остаток жизни винить за это ему пришлось бы только самого себя.