Битва за Лукоморье. Книга II

– Грамота посольская есть? – хмуро осведомился десятник, кривя губы. Он уже понял, что придется идти на попятный, но изо всех сил пытался сохранить лицо.

Добрыня неспешно вынул из поясной сумки грамоту с княжьей печатью – и протянул черноброннику. Детинушка развернул ее, неуверенно завертел в руках, так что воевода засомневался: а умеет ли он читать? Но глаза у десятника были на месте, и великоградское солнце на красном сургуче он опознать сумел. Свернув свиток, алырец сунул его обратно Добрыне и буркнул:

– Счастливого пути.

Сделав знак своим подчиненным и по-прежнему стараясь держаться гордо, повернулся к двери.

– Постой-ка, служивый, – голос Добрыни, в котором звякнула сталь пополам со льдом, заставил десятника замереть на пороге. – Какую виру[8]

, по алырским законам, вам полагается уплатить нашему парню за бесчестье?

Кто-то из гуляк в углу за столом не выдержал: тихо и восхищенно присвистнул. А чернобронник, оборачиваясь к Добрыне, аж задохнулся, шумно втягивая в себя воздух.

– Обида, иноземным послам нанесенная, – дело серьезное, – Добрыня и бровью не повел, встречая полный бессильной злобы взгляд. – А вы – люди государевы, так что законы ревностнее прочих должны чтить. Его величество Гопон Первый, думаю, тех же мыслей держится.

Щеку чернобронника дернула судорога. Не сводя с русича злобно прищурившихся глаз, он полез в кошель на поясе. Шагнул к столу и выложил на столешницу крупную серебряную монету.

– Тут еще и лишку будет, господин посол, – почти прошипел он. И снова повторил с ненавистью: – Счастливо доехать.

Когда стражники убрались прочь, Добрыня повернулся к товарищам. Те стояли молча в ряд и усмехались. Местные за столами прятали глаза и сутулились, стараясь стать понезаметнее, однако на двух-трех ухарских рожах великоградец заметил уважительное одобрение.

– Ваня, сходи, покарауль, – велел воевода Дубровичу, и тот, набросив плащ, скрылся за дверью.

– Ну и дела тут творятся, – зло вырвалось у Василия. – И это – стража царская? По ним самим поруб[9] плачет, аж слезами изошел…

– У нас бы такое небывальщиной назвали, – покачал головой Михайло. – Всякое случается, и средь княжьих людей нечистый на руку урод затесаться может. Но чтобы открыто у проезжих мзду вымогать…

Богатырь был прав. На Руси служилый человек, посмевший вот так лихоимствовать, вылетел бы из государевой стражи легкокрылой пташкой, едва его схватили бы за руку – и это еще самое малое, что ему грозило по закону. Да и от позора мздоимцу потом вовек не отмыться… А о том, какая слава идет о бравых молодцах из личного войска Гопона, Добрыня еще в Великограде слышал и от алырских купцов, и от баканских послов. Тогда воевода ловил себя на том, что верит с трудом. Зато теперь убедился сам: ни капли лжи в тех рассказах не было.

Молчан тем временем уже осматривал Федькин синяк и, почувствовав на себе взгляд воеводы, поднял голову.

– Пустое, – хмыкнул он в ответ на незаданный вопрос. – До свадьбы заживет.

– Хорошо вам, богатырям, говорить, – обиженно шмыгнул носом подмастерье. И выпалил: – Не нужно мне его серебро!

– Тут не в серебре дело, Федор. В другом совсем, – Добрыня потрепал его по плечу. – А ты – молодец.

Богатыри снова расселись за столом. Воевода потянулся за кувшином и, морщась, допил кислое, вырви глаз, вино. Встреча с чернобронниками подтверждала: дела в Алыре творятся скверные. Не будь посольство богатырским, кто знает, как бы сложилось.

Кто-то из местных, похоже, уже достаточно хлебнул и решил, что пора подрать горло. Он затянул на всю трапезную грустную песню о тяжелой судьбе лихого удальца, что жаждет вольной жизни, да не дают супостаты. И все время грозит удальцу веревка, свиваясь то в кнут, то в плеть, то в петлю.

Песня больше походила на стон, и Добрыня счел это знаком: в «Шести головах» они засиделись. Когда воевода расплачивался, хозяин даже не пытался мошенничать, видать, тоже понял, что с русичами лучше не шутить.

После душной горницы, где впору было от чада и смрада топор вешать, свежий осенний воздух бодрил. Собрались споро, стараясь побыстрее покинуть неприветливое место, и вскоре Атва скрылась за лесом. Посольство продолжило путь на юг.

* * *

– Да-а, это вам не Великоград, – тихонько пробормотал Василий. – Не хотел бы я в таком стольном городе жить.

Их с Добрыней кони шли рядом, стремя в стремя, шагом, неспешно. Впереди, под великоградским стягом, ехал Иван Дубрович на своем длинногривом красавце Рыжем. Древко он сжимал в левой руке, голову держал гордо, а в седле возвышался как влитой. Не всадник – картинка. Холодный сырой ветер играл багряными складками знамени, с которого глядело вышитое золотом солнце с человеческим ликом. Трепал густую гриву Рыжего, алый плащ Дубровича и красный флажок-яловец на шлеме молодого витязя. Сам парень изо всех сил старался выглядеть так, словно вовсе не в диковинку ему въезжать под посольским стягом в столицу сопредельной державы. Получалось у Ивана это совсем неплохо.