Битвы за храм Мнемозины: Очерки интеллектуальной истории

Иногда эти люди настолько прочно укореняются в прошлом, что еще при жизни становятся ходячим анахронизмом: суетные, с их точки зрения, хлопоты настоящего им глубоко чужды, ибо кажутся мелкими, пошлыми и лишенными эстетического и нравственного смысла[172]. Физическое старение этих последних свидетелей былого протекает «средь чуждых сердцам их людей»[173]. Именно таким человеком и был князь Петр Андреевич Вяземский, более трети века проживший с непреходящим ощущением собственной выключенности из настоящего времени, десятилетиями холивший и лелеявший свою тоску по «золотому веку» русской дворянской культуры. С особенной сердечной болью он вспоминал о безвременно погибших современниках, которых «преждевременная смерть похитила с поприща, богатого многими надеждами, не обратившимися в события»[174]. С конца 30-х — начала 40-х годов, когда наступили сумерки дворянской культуры — после смерти Пушкина, Дениса Давыдова, Баратынского, — князь остро чувствовал свое одиночество. «Жизнь мысли в нынешнем, а сердца жизнь в минувшем»[175]

, — так в 1877 году, за год до смерти, написал он в одном из последних стихотворений.

«Память сердца»[176] неотделима для таких людей от непрекращающихся мыслей о том, что в какой-то момент времени их судьба могла сложиться иначе, если бы река времени повернула в иное русло. Хотя только один шаг отделяет такие размышления от попытки вообразить в сослагательном наклонении важнейшие эпизоды своей биографии, лишь единицы решаются этот шаг сделать[177]. С предельной откровенностью и поразительной протокольной точностью Анна Ахматова изложила логическую последовательность подобных размышлений в «Пятой северной элегии», которая, как я уже упоминал, была завершена 2 сентября 1945 года, в день победы над Японией и окончания Второй мировой войны.

Но иногда весенний шалый ветер,Иль сочетанье слов в случайной книге,Или улыбка чья-то вдруг потянутМеня в несостоявшуюся жизнь.

В таком году произошло бы то-то,А в этом — это: ездить, видеть, думать,И вспоминать…[178]

Третий уровень. Историки получают доступ к документам, осознают сам факт наличия в прошлом проблемы поиска исторической альтернативы и начинают ее изучать, стремясь постичь суть былых событий и овладевая хронотопом минувшего.

«Время здесь сгущается, уплотняется, становится художественно-зримым; пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени, сюжета, истории. Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем. Этим пересечением рядов и слиянием примет характеризуется художественный хронотоп. <…> Следовательно, всякое вступление в сферу смыслов совершается только через ворота хронотопов»[179].

В научный оборот вводится целый ряд новых фактов, многие из которых были глубокой тайной для непосредственных участников событий. Осознается неустранимое противоречие между обманчивой видимостью явлений и их скрытой от непосредственного наблюдения сущностью[180]. Выявляется как роль случая в истории, так и всеобщая, необходимая и существенная связь между отдаленными друг от друга явлениями и сферами жизни социума — постигается необходимое и случайное в истории. Проясняется различие между мифом и реальностью, что вовсе не означает автоматической утраты былых иллюзий.

Мечты поэта —Историк строгой гонит вас!Увы! его раздался глас, —И где ж очарованье света![181]

Оставшиеся в живых непосредственные участники исторических событий весьма болезненно реагируют на предпринимаемые историками попытки демифологизации, ибо многие мифы были неотъемлемой частью их биографии и в этом качестве не утратили для них своей непреходящей ценности[182]. Среди непосредственных участников былых событий всегда отыщется такой человек, который вместе с пушкинским Поэтом из стихотворения «Герой» будет готов гневно воскликнуть по адресу историка, склонного к «срыванию всех и всяческих масок»:

Да будет проклят правды свет.Когда посредственности хладной,Завистливой, к соблазну жадной,Он угождает праздно! — Нет!Тьмы низких истин мне дорожеНас возвышающий обман…[183]