Битвы за храм Мнемозины: Очерки интеллектуальной истории

(Ю. М. Лотман. «Тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века». 1975).

* * *

Уже в конце XVIII века стало очевидно, что XIX век станет веком политики. Эту мысль выразил Наполеон в разговоре с Гёте о сущности трагедии: в Новое время политика и есть судьба. Основу трагедии древних составляла борьба человека с роком, который подавлял человека. Теперь же именно политика, по мнению Наполеона, «должна быть использована в трагедии как новая судьба, как непреодолимая сила обстоятельств, которой вынуждена покоряться индивидуальность». Эта мысль приоткрывала завесу грядущего и позволяла представить характер нового века и место человека в историческом процессе. Французская революция еще шла полным ходом, а в сознании людей уже начали формироваться два полюса отношения человека к своему месту в истории, к возможности резкого изменения судьбы в революционную эпоху: героический энтузиазм, удовлетворенность и счастье от сознания того, что довелось посетить «сей мир в его минуты роковые» (Тютчев), и заурядное желание найти спокойный уголок, постараться уцелеть, выжить самому в эпоху социальных потрясений и обеспечить судьбы детей, близких.

В разгар революционных событий во Франции некоторые русские вельможи сделали практический житейский вывод: стали срочно обучать своих детей полезным ремеслам. В случае победы революции в России дети крепостников могли бы прокормиться собственным трудом. Русский посол в Англии С. Р. Воронцов, объясняя свое намерение обучить сына Михаила столярному ремеслу, написал брату о неотвратимости революции в России и даже о возможном сроке ее победы: «Мы ее не увидим, ни вы, ни я, но мой сын увидит ее». Аббат Эмманюэль Жозеф Сьейес, сумевший пережить множество политических катаклизмов и ухитрившийся, едва ли не единственный, долгие годы оставаться у кормила власти (он был одним из основателей Якобинского клуба, а после переворота 18 брюмера стал одним из консулов), на вопрос о том, что он делал в это грозное время, ответил: «Я оставался жив».

Нереализованные возможности никто не склонен был воспринимать всерьез: они никого не интересовали, даже если покой покупался ценой отказа от славы, а за славу приходилось расплачиваться утратой покоя. Одним из первых об этом задумался Пушкин, рассуждая о возможных вариантах судьбы Ленского[167]

. В «Путешествии в Арзрум» Пушкин подведет итог своим мыслям о том, что жизнь человеческая — это всегда совокупность реализованных и нереализованных возможностей: «Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в „Московском телеграфе“. Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос». Наконец, пушкинское же: «случай, бог-изобретатель». Книга Ю. М. Лотмана «Культура и взрыв» продолжает и развивает пушкинскую традицию постижения механизма отечественной и мировой культуры.

Перелистаем книгу и убедимся в этом:

«Путь как отдельного человека, так и человечества, усеян нереализованными возможностями, потерянными дорогами. Гегельянское сознание, вошедшее даже незаметно для нас в самую плоть нашей мысли, воспитывает в нас пиетет перед реализовавшимися фактами и презрительное отношение к тому, что могло бы произойти, но не сделалось реальностью.

…Следует подчеркнуть, что взгляд из прошлого в будущее, с одной стороны, и из будущего в прошлое, с другой, решительно меняет наблюдаемый объект. Глядя из прошлого в будущее, мы видим настоящее как набор целого ряда равновероятных возможностей. Когда мы глядим в прошлое, реальное для нас обретает статус факта и мы склонны видеть в нем нечто единственно возможное. Нереализованные возможности превращаются для нас в такие, какие фатально не могли быть реализованы. Они приобретают эфемерность.

…Случайности отдельных человеческих судеб, переплетение исторических событий разных уровней населяют мир культуры непредсказуемыми столкновениями. Стройная картина, которая рисуется исследователю отдельного жанра или отдельной замкнутой исторической системы, — иллюзия. <…> Более того, именно эта беспорядочность, непредсказуемость, „размазанность“ истории, столь огорчающая исследователя, представляет ценность истории как таковой. Именно она наполняет историю непредсказуемостью, наборами вероятных случайностей, то есть информацией. Именно она превращает историческую науку из царства школьной скуки в мир художественного разнообразия.

…Искусство воссоздает новый уровень действительности, который отличается от нее резким увеличением свободы. Свобода привносится в те сферы, которые в реальности ею не располагают. Безальтернативное получает альтернативу» (С. 96, 194–195, 208).

Именно искусство позволяет, по словам Александра Блока, «несбывшееся — воплотить!»