Блек. Маркиза д'Эскоман

Уже раз двадцать кормилица, сердце которой разрывалось на части из-за того, что ребенок отдалялся от нее, хотела просить у г-жи де Нантёй разрешения вернуться к себе домой, но у нее никогда не хватало на это мужества. Как только Сюзанна собиралась заговорить об уходе, силы покидали ее. Она уговаривала себя: "Подожду еще один день!" Срок истекал, но на следующий день решимости у нее было не больше, чем накануне.

Как-то вечером г-жа де Нантёй вернулась из лесу, жалуясь на нестерпимую боль в боку. Она выехала на прогулку в открытом экипаже, замерзла и, опасаясь за маленькую Эмму, сняла с себя шубу и укрыла ею ребенка. Боль эта не настолько ее встревожила, чтобы она послала за врачом. А через сутки у нее обнаружилось воспаление легких, и болезнь развивалась так быстро, что через три дня г-жа де Нантёй испустила последний вздох, поручив своего ребенка Сюзанне Мотте, которой перед своей кончиной она выразила признательность за ее любовь и преданность.

Мрачные бездны таятся в человеческом сердце. Сюзанна Мотте была искренне привязана к г-же де Нантёй, но, тем не менее, едва она закрыла умершей глаза, ей почудилось, будто какой-то голос прошептал из самой глубины ее души: "Только теперь Эмма по-настоящему твоя, и никого отныне нет, чтобы любить ее и препятствовать твоей любви".

Этот голос ее напугал, она закрыла покойной глаза, но уже прижимала к своему сердцу девочку.

Опекуном сироты был назначен дядя г-жи де Нантёй по материнской линии, придерживавшийся роялистских убеждений и редко видевший свою племянницу, муж которой служил узурпатору. Он решил отдать Эмму в один из лучших парижских пансионов и, помня рекомендации покойной г-жи де Нантёй, позволил Сюзанне Мотте сопровождать ее ненаглядную питомицу.

Этого только и могла желать добрая женщина.

По прошествии шести лет, когда воспитание Эммы завершилось, ее состояние, благодаря честному и умелому руководству опекуна, почти удвоилось. И вот однажды утром он сказал своему нотариусу:

— Так вот, любезный господин Прива, как вам известно, у меня есть воспитанница на выданье; я не придаю значения богатству, но хотел бы выдать ее замуж за дворянина старого закала и правильно мыслящего.

Когда через три дня после этого г-н д’Эскоман пришел к г-ну Прива для переговоров о новом займе, нотариус посоветовал своему клиенту жениться на мадемуазель де Нантёй, о чем мы уже рассказывали.

Как только Сюзанна Мотте услышала о предполагаемом замужестве Эммы, она более чем с материнским вниманием и рвением бросилась наводить справки о женихе. Сведения эти кормилица собирала вовсе не в гостиных — там, где люди были заинтересованы скрыть или, по меньшей мере, приукрасить истину, которую она собиралась выяснить, а в лакейских, в этом грозном судилище, где редко кто из господ удостаивается похвальной грамоты от тех, кого судьба поставила им в услужение.

То, что Сюзанна узнала от лакеев о нравах и привычках маркиза д’Эскомана, повергло ее в ужас; ей казалось, что ее дорогое дитя обречено в жертву одному из чудовищ, описываемых в волшебных сказках; она просила, умоляла, заклинала свою дорогую Эмму не обрекать себя добровольно на заведомое несчастье. Но проделки маркиза были таковы, что не было никакой возможности рассказать девушке о тех из них, которые могли бы наиболее сильно повлиять на ее ум или скорее на ее сердце; Сюзанна не могла, а скорее не осмеливалась ничего уточнять; Эмма же смеялась как сумасшедшая над страхами старой подруги и, показывая ей на красивое лицо жениха, спрашивала ее, похож ли он на Синюю Бороду.

Итак, Эмма вышла замуж.

А неделю спустя после того как она произнесла это столь сладостное и страшное "да", не вняв мольбам своей гувернантки, хмурое лицо и покрасневшие от слез глаза которой беспрестанно выражали ее несогласие с восторгом новобрачной, Эмма уже печалилась.

Это замужество не оправдывало ни одной из надежд, которые воображение рисовало ее сердцу.

Она надеялась жить жизнью своего возлюбленного мужа и в то же время своей собственной жизнью, надеялась стать частью его души и его существа, но, к своему великому удивлению, оставалась одна, всегда одна.

Сдержанность, холодность и равнодушие по отношению к ней, которые Рауль не мог скрывать, она приписывала светским приличиям и относила их за счет его благовоспитанности; но, к ее большому удивлению, эта сдержанность и эта холодность сохранялись постоянно; как путник, обманутый на мгновение видением миража, вместо благотворного источника, у которого он надеялся смочить губы, видит вокруг себя лишь пустыню и раскаленные пески, так и Эмма испытывала — не перед маркизом д’Эскоманом, но перед жизнью, уготавливающей людям подобные разочарования, — страх, перед которым опасения Сюзанны казались лишь детским испугом.

В жизнь маркиза д’Эскомана женитьба, напротив, не внесла никаких перемен.