Блеск и нищета шпионажа

— Да мы подвесим здесь на визе их резидента — что им тогда останется делать? Давай меняй меня, а то у меня их демократия уже в печенках! Говорят о свободе, а на улицах бездомные и безработные, повсюду расовая дискриминация. Нас ругают за то, что мы сажаем разных мудаков-диссидентов, а сами вовсю поддерживают военные диктатуры в Латинской Америке! — Руслановский нес всю эту пропагандистскую чепуху лишь потому, что очень нервничал и оттягивал роковой момент. Когда Карцев вышел из комнаты в туалет, резидент проворно (сам удивился своей ловкости!) сыпанул ему в стакан (на нем было написано: занимайся любовью, а не войной) порошок, который мгновенно растворился. Возвратившийся Карцев сразу же впился в виски, вдыхая ноздрями ароматы и размазывая по губам животворную жидкость (и порошок вместе с нею), казалось, что он знал о яде и жаждал быстрой смерти. Руслановский чуть ые упал в обморок от этого зрелища, на лбу у него выступил холодный пот, и захотелось вырвать у Карцева стакан и разбить его вдребезги. К счастью, опьяневший Карцев не замечал состояния резидента и, блаженно улыбаясь, пил из чаши, словно Сократ цикуту.

Занимайся любовью, а не войной.

Дело сделано, можно и отгребать, лекарство подействует через час-другой. Резидент вдруг представил бледное, мокрое лицо Карцева, его судороги на смертном одре, и к горлу прилила тошнота. Он выпил залпом рюмку ледяной лимонной водки, она отбила психическую атаку желудка.

Пора и честь знать (угробив хозяина).

Расстались по-братски, Карцев уже надрался как зюзя, глаза у него слезились, физиономия лоснилась, он долго, с чувством целовал резидента, вдруг ставшего для него не вечным ворогом, а любимым братом и лучшим другом. Руслановский вышел на Тверской бульвар, бегло взглянул на памятник Александру Сергеевичу, маячивший на другой стороне площади. М-да, поэт долго будет любезен народу за то, что пробуждал лирой добрые чувства. А вот будет ли любезен народу резидент КГБ в Вашингтоне? Идиотские мысли, и он двинулся к Никитским воротам. Стояла полночь, на скамейках жались страстные парочки, патологически удлиненный Тимирязев на фоне внезапно появившейся луны казался узкоголовым призраком, взгромоздившимся на постамент. Муки леди Макбет, усмехнулся про себя Руслановский. Дело сделано, разве не вся жизнь — это бред, рассказанный идиотом? Как там дальше у Шекспира? К чертовой матери! Дело сделано, он выполнил приказ — и точка.

И точка. Но у себя на Восстания все-таки глотнул перед сном полный стакан хорошо разведенного водой «бурбона».

Карцев сначала смыл жир с лица и подержал голову под холодной водой (еще студенческая привычка), затем прошел в спальню, размышляя о хорошенькой секретарше, недавно заменившей старую каргу Свету, великую сплетницу, выкинутую наконец из отдела. У новенькой оттопыривался круглый задок, и вообще от нее исходил секс. Карцев проглотил слюну, представив себе картину обольщения. Полина глубоко спала и вдруг показалась ему той самой, с оттопыренной. Сопя, он залез к ней под одеяло, вызвав возмущенные стенания и даже толчки острым локтем, страсть, однако, не отпускала, и он попытался перевернуть супругу на толстую спину. Тут в глазах зарябило, он вскрикнул и потерял сознание. Почти сразу же прибывшая «скорая» из поликлиники КГБ констатировала инсульт с параличом рук и ног и полной потерей речи.

Когда на следующий день перед возвращением в Вашингтон Руслановский узнал об этом диагнозе, словно камень свалился у него с сердца: все-таки КГБ не шел по пути кровавых чекистов, прямо отправлявших свои жертвы к праотцам, все-таки с годами он стал гуманнее… И умнее. А вдруг просто не сработал яд? Такое бывало — ведь яды изготовляют люди, а они несовершенны. Теперь резидент уже не казался себе разбойником с большой дороги и убийцей, в конце концов, инсульт у Карцева мог наступить из-за постоянных пьянок.

В кабинете директора ЦРУ стояла траурная тишина. Холмс, Уэст и сам директор смотрели на телевизионный экран, где Евгений Гусятников давал пресс-конференцию в советском посольстве в Вашингтоне. Еще только вчера он, живой и невредимый, участвовал в пирушке в загородном особняке и даже рассказывал анекдоты, вызывая хохот присутствовавших цэрэушников, уже считавших его своим корешом. Доверчивость победила, и его охрану сняли за ненадобностью: зачем следить за человеком, выдавшим важных агентов? Пусть себе наслаждается свободой в самой свободной и демократической стране!

После пирушки он пошел проветриться, естественно, без всякого сопровождения и вот… Его искали всю ночь, обшарили весь лес, думали, что заблудился, пока утром не позвонили из ФБР и не сообщили, что некто с наружностью беглеца вошел в советское посольство.

— Как объяснить, что вы попросили политического убежища в Риме, а теперь прибежали в свое посольство в Вашингтоне? — спрашивал журналист.

— Я не просил убежища, а был украден сотрудниками ЦРУ в Риме. Сейчас мне удалось от них вырваться, — отвечал Гусятников. — Со мной грубо обращались, надо мною издевались, и все это было ужасно.