Блеск и нищета шпионажа

Он был неплохим парнем, выбившимся в люди из простой семьи, да и в разведку проник с огромным трудом, пройдя через огонь и воду комсомольской работы в техническом подразделении КГБ. Прошлое давило, и он боялся упустить и не преумножить свое нынешнее положение, он трясся над своей карьерой, он дорожил ею, ибо вложил в нее всю свою душу, всю жизнь.

— Карьера мне не нужна, шли бы дела хорошо… — и Горский направился в свой кабинет.

Там он вынул из сейфа пачку документов, запер дверь и начал их фотографировать «Миноксом».

По случаю визита начальства на квартире у Розанова состоялся пышный ужин с участием Трохина и Горского, на который взяли и жен, дабы придать всей атмосфере свежесть и интимность и не дай бог по пьянке не заняться решением оперативных вопросов. Лариса самолично потрудилась над двумя американскими индейками, которых Розанов по дружбе попросил у советника посольства США, там тоже существовал свой магазинчик. Два месяца назад советник намекнул Розанову, что он не прочь приобрести болгарскую дубленку, которые имелись в советском сельпо, просьбу советника уважили, так что индейки были услугой за услугу. Трохин захватил с собой гитару, зная слабость и Убожко, и Розанова к коллективному пению. Низкорослый, наблюдательный Убожко с интересом рассматривал абстрактные картины на стенах у Розанова, затем стал перебирать книги на полках, листая отдельные томики Пастернака и Солженицына.

— Мне эта мазня не нравится, — он указал на картины.

— А меня они успокаивают. К тому же тут бывают иностранцы, и мне претит выглядеть послушным гражданином, который вместе с правительством осуждает абстракционизм… — заметил Розанов.

— Тактика правильная… — не совсем уверенно отозвался Убожко. — Всегда следует выглядеть неортодоксально, иначе от тебя будут бежать, как черт от ладана.

— В наше время и работать невозможно без знания русской культуры, в том числе и эмигрантской, — поддержал своего шефа Горский. Славно, по-русски выпили, многократно чокаясь, охмелевший Розанов стал в позу и начал читать свои стихи. Подчиненные уже давно привыкли к этой слабости шефа и делали вид, что увлечены декламацией. Убожко слушал с искренним интересом, покуривая сигарету.

— «Что мне король? Пора весны давно прошла. Настала осень. А ну-ка, бросим на столы огнем подернутые кости. Осла на трон! Под стать свинье! С гвоздем во лбу, гвоздя короче. И ноготь грязный на ноге ему клыком пусть ведьма точит!» — Это о короле Фердинанде, из моей поэмы «Гойя»…

Все вежливо зааплодировали.

— Что это еще за Фердинанд? — спросил уже осовевший Убожко.

— Если серьезно, то я тут намекаю на Брежнева… — доверительно объявил непризнанный поэт своему старому приятелю.

Убожко удивился, хохотнул и подумал, что резидент немного зарвался, хотя он и сам не чуждался анекдотов о генсеке. Горский и Трохин пили аккуратно, стремясь произвести должное впечатление на заехавшего шефа.

— Значит, завтра в Ютландию? — спросил Убожко у Горского.

— Я заеду за вами в двенадцать. Надо успеть на паром.

Вечеринка закончилась пением под гитару очередного опуса Розанова: «Играй, пока играется, играй себе пока, то Окуджаву-пьяницу, то Баха-дурака. Играй! Какая разница? Зарплата есть пока! Пусть Игорь Горский-кисочка нас судит, как Дантон. Его жена — форсистая, а сам он… миль пардон! Читает нам нотации и учит, как нам жить, ему бы диссертацию сначала защитить!» — все пели с удовольствием, а Горский особенно. Далее наступил деликатный момент, когда начальство следовало оставить наедине, что и было неукоснительно сделано Горским и Трохиным.

Не желая говорить при Ларисе, Розанов отвел Убожко в угол, где они выпили вдвоем за здоровье друг друга.

— Гена, прошу тебя, отзови меня быстрее из Копенгагена! — просил Розанов. — В печенках он уже у меня!

— А кого оставим вместо тебя? Горский скоро уезжает в Москву, срок его командировки давно истек.

— Давай оставим Трохина! — предложил Розанов, хотя невысоко ценил Трохина, звезд с неба не хватавшего, правда, исполнительного и не перечившего начальству.

Виктор был готов на все, лишь бы уехать из датской столицы: работа ему осточертела, жизнь с Ларисой была в тягость, вся Система, ради которой он трудился, представлялась чудовищной и абсурдной, себе он казался невостребованным эпохой поэтом и будущее свое видел лишь в литературе. Нет, он не хотел оставаться инквизитором, который плачет, когда рубит головы, — так он написал в одном стихе, желая протянуть руку замученным, правда, среди его знакомых таковых не наблюдалось.

— Пока я не вижу у него никаких заслуг, кроме игры на гитаре, — улыбнулся Убожко. — Но я не против. Но только через год-полтора… — и они снова выпили.

— Гена, — не отставал Розанов. — Разреши мне съездить на пару дней в Париж, я там никогда не был! Я хочу пройти по местам, где выпивал Хемингуэй.

— Ты с ума сошел, для этого нужно решение ЦК. А для решения необходим серьезный повод… А что, кстати, любил пить этот Хемингуэй? — Убожко за свою жизнь прочитал не больше двух-трех книг, да и то не до конца, зато партийные документы всегда прилежно конспектировал.