Блокадные девочки

– Вы помните, как узнали о его смерти?

– В клубе, в военном городке показывали какой-то фильм. Мы, ребятня, – в первом ряду. И вдруг я слышу, как мама сморкается и глушит рыдания. Потом помню, как дома она лежала на кровати, а вокруг столпились какие-то женщины. Из подразделения отца уцелел один человек. Он принес маме записку, которую отец продиктовал, умирая, – пуля попала ему в голову. Я видела эту маленькую желтую записочку: «Надя, ты еще молодая, возвращайся в Ленинград, там вся твоя родня». Мама чуть не сошла с ума от горя. Помню, как мы пилили бревна. Мы не умели это делать, и она даже руки мне бросалась кусать за то, что я так плохо пилю. Или сидела как истукан. Командир части разрешил ей поехать на лето в Опочку, потому что у нее там были знакомые. А это как раз было лето 41-го года. Когда объявили войну, мимо нашего дома толпами шли беженцы из Прибалтики. Комнату мама снимала на окраине Опочки у молодоженов, тети Нюры и ее мужа, которого сразу забрали. У мамы были очень хорошие вещи – шелковые платья, красивые туфли, шуба котиковая, мне пальто справили с овчинным воротником. Мама пошла в военкомат и взяла литер, как тогда говорили, – в Москву, в Ленинград и еще куда-то. А в военкомате разрешили с собой только один чемодан. Я помню, как она достает из-под кровати чемодан и складывает туда какие-то самые простые вещи. Входит тетя Нюра и говорит: «Что ты делаешь!» Перевернула чемодан, выбросила все оттуда, открыла шкаф, где висели все наши красивые вещи, и стала все заново упаковывать. Собрала чемодан и еще два узла увязала. Мы с этими котомками пришли на отправной пункт, где ждала машина, чтобы отвезти всех к эшелону, который ехал из Опочки в Пустошку. И вдруг мама встречает свою подругу Зину – ту самую, из-за которой она в Опочку и приехала. Та ей говорит: «Не уезжай. Спрячемся в деревне, а война через два месяца кончится».

– Многие думали, что война скоро кончится?

– Конечно. И мама с ней согласилась. А одета мама была в крепдешиновое платье, хромовые сапоги и демисезонное пальто. Зина говорит: «Я только должна отвезти подругу в роддом, мне холодно, дай мне пальто, я скоро за тобой вернусь, и мы на машине поедем домой». Мама снимает пальто и отдает ей. Я рыдаю, хочу уезжать, ведь все уезжают. Мама меня не слушает: «Мы останемся, как Зина сказала». И вдруг бежит мать этой Зины, ищет дочь. Мама говорит: «Зина сейчас вернется, мы остаемся». А та на маму замахала руками: «Уезжай, уезжай!» Тут объявляют: «Последняя машина. Кто садится?» И мы сели. А так как это была последняя машина, то нам разрешили взять и чемодан, и два узла. В эшелоне мы сначала ехали в пустом вагоне (мама так и была в одном крепдешиновом платье), а потом уже в набитом. Ехали долго, несколько дней, очень скученно. Помню, люди бежали за эшелоном, кричали, цеплялись.

– Вы никогда не жалели, что поехали тогда в Ленинград?

– Нет, даже мысли такой не было. Ведь в папиной записке было написано: «Поезжай в Ленинград, вся родня там». Хотя я знаю, что эта Зина уцелела.

– Куда вы поехали в Ленинграде?

– 3 июля мы приехали к маминой тете на Заячий, дом 7/9, у нее там был как бы штаб всей родни. Мама звонит в дверь, открывает баба Настя, видит нас и вместо «здрассьте» говорит: «Детей всех из Ленинграда вывозят!» А мама: «Я Иру никуда не отпущу». Уже ходили слухи о том, что эшелоны с детьми бомбят, что дети разбегаются и блуждают в лесах. В августе мама пошла в военкомат, сказала, что она – вдова погибшего командира, и нам сразу же дали комнату в том же Смольнинском районе на 4-й Советской. Я сейчас задним числом понимаю, что администрация города работала очень хорошо. Потом туда поселили еще троих женщин с детьми.

– Вы бомбежек боялись?

– Мне страшно было до помешательства. Именно сирена на меня так действовала. Вся наша родня держалась вместе, как-то группировалась. Тетя Люба, дальняя родственница, работала в табачном магазине на углу Литейного и Невского, там, где потом «Сайгон» был. Так вот этот магазин закрывался, и тетя Люба маме дала сколько-то пачек махорки и «Беломора» и сказала: «Надя, возьми, пригодится». Сама она жила на Кирочной в большущей коммуналке. Комната узкая, с окном в темный колодец. По мирному времени очень плохая комната, а для бомбежек – идеальная, мы там часто пережидали тревогу. Мы как-то скоро перестали спускаться в бомбоубежище, мама боялась туда ходить, ведь их часто засыпало. Дворники ходили по квартирам, сгоняли всех в убежище. Я помню, что мы сидим в квартире, сирена, звонок в дверь, а мама говорит: «Сиди и молчи». Я от страха просто вся сжималась.

– Этот страх даже в голод не прошел?

– В какой-то момент страх прекратился. Потому что страшнее голода ничего нет. Вернее, страшнее того, чтобы не умерла, не пропала мама. Ведь люди часто уходили и пропадали. Каждый раз, когда мама уходила за хлебом, а я оставалась одна в квартире, я очень боялась.

– За счет чего вы выжили?