Блондинка

Надо признать, она сама напросилась. Громко жаловалась, а Уоррен такого не любит. Когда он собрался ответить, Элси направилась к выходу из комнаты, и Уоррену это тоже не понравилось.

После этого, не сразу, но на следующий день или на следующую ночь, он становился как шелковый. Не рассыпался в извинениях, но давал понять, что хочет помириться. Руками, ртом. Ртом можно проделывать интересные штуки, да и говорить особо не нужно, ибо о чем в такие моменты разговаривать?

Он никогда не говорил, что любит ее. Но она знала – нет, скорее думала, что знает, – он ее любит.

Я люблю вас! Так говорила эта девчонка. А глаза заплаканные, испуганные. О тетя Элси, я так люблю вас! Пожалуйста, не отсылайте меня обратно!

И Элси, осторожно подбирая слова, заметила:

– Нужно думать о будущем, родной. В прошлом мы, бывало, ошибались.

– Чушь собачья.

– Я хотела сказать, у нас были ошибки. В прошлом.

– К черту прошлое. Мы живем в настоящем.

– Ты же знаешь, как бывает с молоденькими девушками, – взмолилась Элси. – Знаешь, что с ними случается.

Уоррен подошел к холодильнику, распахнул дверцу, достал пиво. Громко захлопнул дверцу, присосался к бутылке. Привалился к столешнице возле грязной раковины, потыкал огромным грязным ногтем (давным-давно он расплющил этот ноготь) в щель в стене, поковырял замазку. Он лично замазал эту щель прошлой зимой, и надо же, черт побери, снова разошлось. А в этих щелях заводятся крошечные черные муравьи.

И сказал стесненно, как человек, примеряющий одежду чужого размера:

– Она примет это близко к сердцу. Мы ей нравимся.

Элси не удержалась:

– Она нас любит.

– Черт.

– Но ты же помнишь, что было в прошлый раз.

Элси торопливо заговорила о девочке, жившей у них несколько лет назад, все в той же комнатушке на чердаке, ходившей в ту же школу в Ван-Найсе. Звали ее Люсиль. В пятнадцать лет Люсиль «залетела» и даже не знала толком от кого. Как будто ту Люсиль можно было сравнить с Нормой Джин. Уоррен, не слушая слов жены, погрузился в собственные мысли. Да и сама Элси едва себя слышала. Сейчас, однако, без такой речи не обойтись.

Когда она наконец умолкла, Уоррен спросил:

– Так ты собираешься отослать бедолагу обратно? В этот… как его… сиротский дом?

– Нет, – улыбнулась Элси. Впервые за весь день улыбнулась по-настоящему. То была ее козырная карта, и Элси ее берегла. – Я собираюсь выдать ее замуж. Пусть съедет отсюда и живет себе спокойно.

Уоррен развернулся, молча вышел из дома и хлопнул дверью так громко, что Элси вздрогнула. Чуть позже она услышала, как во дворе затарахтел мотор.

Вернулся Уоррен поздно, за полночь, когда Элси и все остальные в доме уже улеглись спать. Сегодня Элси спала чутко и проснулась от звука его тяжелых шагов. Дверь спальни распахнулась, и Элси услышала хриплое дыхание, учуяла запах спиртного. В спальне было темно, хоть глаз выколи, и Элси подумала, что сейчас Уоррен станет шарить по стене в поисках выключателя, но ничего подобного. Не успела она потянуться к настольной лампе на тумбочке, как он всей тяжестью навалился на нее.

Он не произнес ни слова. Даже не назвал ее по имени. Горячий, тяжелый, разбухший от желания (не обязательно ее, любой женщины), он пыхтел, сопел, стащил с нее вискозную ночную рубашку, а Элси, застигнутая врасплох, не думала ни обороняться, ни даже (ведь она, в конце концов, приходится ему женой) устроиться на продавленной кровати так, чтобы ему было удобнее.

Они не занимались любовью – сколько же? – уже несколько месяцев. Хотя сама Элси не говорила «Займемся любовью». Она говорила «Давай того-этого», поскольку оба они стеснялись говорить о близости, хотя по молодости Уоррен был в постели ненасытен, требователен и отзывчив. Сама же Элси была немногословна, разве что неловко шутила и поддразнивала мужа. Но сказать слово «любовь», произнести «я люблю тебя» ей было непросто. Странно, думала она, какие-то вещи человек делает каждый день – ну, ходит, к примеру, в туалет, ковыряет в носу, почесывается. Прикасается к себе и другим людям (если, конечно, есть в твоей жизни люди, к которым ты можешь прикасаться и которые могут прикоснуться к тебе). И однако же, об этих вещах как-то не принято говорить, и трудно подыскать для них подходящие слова.