Блуждающая реальность

Должно быть, есть и другие, кто, как эта женщина, сложив внутренние свидетельства моих книг с собственными обрывочными воспоминаниями, угадали, что миры, которые я рисую вымышленными, реальны в самом буквальном смысле и что на месте нашего мира прежде царило нечто куда более мрачное. Вывод очевиден: наш мир – не лучший из возможных, но и не худший. Эта женщина не сказала ничего такого, чего бы я сам не знал; однако то, что она независимо от меня пришла к тем же выводам, придало мне смелости заговорить – рассказать обо всем этом, прекрасно понимая, что у меня нет ни одного (по крайней мере, ни одного известного мне) способа подтвердить и удостоверить свой рассказ. Так что лучшее, что мне остается, – играть роль пророка, подобно древним пророкам и оракулам вроде Дельфийской сивиллы, и рассказывать про мир-сад, так похожий на тот, где обитали наши предки, – я даже воображаю иногда, что это тот самый восстановленный мир, что ложная траектория нашей вселенной в конце концов будет полностью исправлена и мы снова вернемся туда, где жили много тысячелетий назад и были там счастливы. Я пробыл там очень недолго, но помню неоспоримое ощущение, что это и есть наш законный потерянный дом. Был я там очень мало, всего часов шесть реального времени. Но все хорошо помню. В романе, написанном вместе с Роджером Желязны, «Господь гнева», я описываю этот сад ближе к концу, там, где со смертью и преображением Господа Гнева с мира снимается проклятие. Больше всего удивило меня в этом мире-саде, на этой Дорожке В, что в основе его лежат нехристианские элементы – совсем не то, к чему готовило меня христианское воспитание. Даже когда он начал туманиться и меркнуть, я все еще видел небо; видел землю, и синюю водную гладь, и у самой воды – прекрасную нагую женщину, в которой узнал Афродиту. К этому времени иной и лучший мир уменьшился до пейзажа в проеме-рамке с пропорциями Золотого Сечения, 3 на 5; контуры проема пульсировали лазерными лучами, сам он становился все меньше, пока, увы, не исчез из виду, поглощенный пустотой, отрезав то, что осталось на той стороне. С тех пор я его не видел; но у меня осталось четкое впечатление, что это не христианский рай, а скорее Аркадия греко-римского языческого мира, нечто более древнее и прекрасное, чем загробные приманки, изобретенные моей собственной религией, дабы поддерживать нас в должном благоговении и благонравии. То, что я видел, было очень древним и невыразимо сладостным. Небо, море, земля, прекрасная женщина – а потом ничего: миг – и все гаснет, и я снова заперт здесь. С горьким чувством утраты я прощался с этим миром – прощался с ней, ибо она была его сердцем. Афродита – так я, решив узнать о ней побольше, прочел в «Британнике» – была не только богиней эротической любви и эстетической красоты, но и воплощением порождающей силы жизни как таковой; кроме того, она не гречанка: изначально она была семитским божеством, но греки, не стеснявшиеся тянуть все, что плохо лежит, забрали ее себе. В эти драгоценные часы я видел в ней нежную прелесть, которой недостает нашей собственной религии, христианству: невероятную симметрию, ту palintonos harmonie

[188]

, о которой писал Гераклит; то же безупречное равновесие, что в греческой лире, сочетающей в себе туго натянутые струны и абсолютный мир, абсолютный покой. Да, лира – воплощение сбалансированного динамизма, неподвижное лишь потому, что все натянутое и напряженное в ней абсолютно пропорционально друг другу. Так греки понимали красоту: совершенство, внутри полное силы и готовности к движению, но снаружи исполненное покоя. Этой palintonos harmonie

противостоит еще один эстетический принцип, также воплощенный в греческой лире: palintropos harmonie

[189], возвратные колебания струн, на которых играют. В Афродите я этого не видел; быть может, эти колебания образуют более великий и глубокий ритм вселенной, в которой все приходит в бытие, а затем исчезает; так что вселенная не статична и однообразна, а исполнена перемен. Но несколько кратких часов я пребывал в абсолютном мире, абсолютном покое: в прошлом, давно потерянном, но возвращающемся в ритме колебания струн, ждущем нас в мире будущего, где будет восстановлено все погибшее.