Боевые потери

Немного разрядвишись, выпустив пар, я пошёл к себе, начал собираться в дорогу. За мной следом в комнату зашёл Сева.

– Ты куда? – спросил он.

– В Москву.

– Погоди.

– Нет. Годил уже.

– Ты же мне обещал с похоронами помочь.

– Нет.

– Стой! – Сева встал в дверях, перегородив мне путь.

– Отойди, – с угрозой сказал я, и он, посмотрев на меня, поняв, что я не шучу, отошёл в сторону.

Я шёл по дому, а он бежал за мной и униженно (и я уверен, что лицемерно) уговаривал – не уговорил. Я вышел из дома и – к машине. Открыл калитку – в спину мне несутся упрёки, угрозы, просьбы, – сделал шаг… и тут свет померк – мне на голову накинули мешок, повалили с ног и потащили…

Страшно болела челюсть и тело было как не родное. С трудом открыв глаза я обнаружил себя сидящим за столом, связанным, крепко примотанным к стулу. Перед глазами плыло, двоилось. Приморгавшись, я стал различать отдельные предметы. Верхний свет в доме не горел, хотя, судя по всему, на дворе забавлялась своей властью ночь, гостиная освещалась свечами. За столом сидели, помимо меня, Мышевы: мать – напротив меня, её сын – по правую руку от меня; во главе стола двое – батюшка в золотой рясе, а рядом с ним бабушка Севы, которая не бабушка. В огне свечей все их лица казались словно сшитые из пергамента, не живые и не мёртвые, а потусторонние, такие, будто в чьи-то старые портреты силы тьмы вдохнули подобие жизни.

На столе стояли столовые приборы, лежали продукты – четыре круглых хлеба, много яиц, жаренная телячья нога, яблочки, конфеты, и стояли три стеклянных кувшина, наполненных какой-то бурой бурдой, – словом, всё то, что бабка через меня Мышевым передавала. А посередине стола, вытянувшись во всю его длину, ждало начало извращённой трапезы главное блюдо поминальной, ночной тризны – тело обнажённого трупа дяди Севы – не знаю уж кого по счёту. При пристальном взгляде становилось понятно, что мертвец разрезан на куски, а потом соединён в целое, как жаренный гусь, – места разрезов выглядели чёрными волосками на фоне жёлтой кожи.

– Вот видишь, что натворил, неразумный, – пробасил батюшка, заметив, что я очнулся. – Начинай, матушка, тризну, начинай, голубушка.

Бабка встала – Мышевы сидели тихо, как мышки, глаза опустили и на покойника смотрели, – поклонилась на четыре стороны и зачистила:

– Боженька, боженька, глазом посмотри, да возьми то, что земля не взяла. Приобщи к благодати, благослови на защиту, разреши оскоромиться, разреши жизнь нашу продлить, да смерть отсрочить.

Я хотел перебить бабку, крикнуть, чтобы меня развязали, рот даже раскрыл, но не смог выдавить из себя и звука: мой язык лежал дохлой гусеницей, а нёба, щёки и гортань словно вяжущими заморозками схватило.

– Ну, приступим, – строго так, насупив брови, провозгласил поганый батюшка-обротень.

Бабушка прикрикнула на Мышевых:

– Ну, милые, дайте угоститься, да гостя вашего не забудьте, не обижайте.

Марина Николаевна и Сева, не поднимая глаз, встали из-за стола и пошли угождать. Сначала наполнили тарелку батюшки, положив ему телятинки, яичек, краюху хлеба, а сверху, в глиняную тарелку, придавив всю еду, водрузили кисть правой руки покойника. Бабушке, Сева положил два яйца, два куска чёрного хлеба, часть живота мертвеца с пупком, вырезанную кульком и насыпал «последок» – батончиков карамелек. На мою долю достались порченные, вяловатые яблочки и грудинка дяди Севы, вынутая из мёртвого тела со стороны сердца, – в открывшуюся дыру я видел внутренности. На разрезе мясо, лежащее в моей тарелке, отливало зелёным перламутром.

– А теперь, рОдные мои, – начал батюшка, – приобщимся к нашему всевидящему одноглазому богу.

Когда он закончил, все посмотрели на меня, а Сева, привстав со своего места, нарезал мне зелёного мяса с потным салом, наколол на вилку здоровенный ломоть и поднёс его к моему рту. Меня передёрнуло от отвращения, я отвернулся.

– Не валяй дурака, люди ждут, – шёпотом проговорил Сева. – Ты сам виноват, что не помог мне третьего похоронить. Теперь жри его, а не то он сожрёт тебя и нас всех впридачу.

– Ешь, Даниил, – сказал батюшка, сказал так, будто не предлагал акт осквернительного каннибализма, а разрешал мне его.

– Ешь, милок, ешь. Умилостиви нашего бога, а мы тебе поможем. Тебе нужно, – присоединилась к увещеваниям батюшки бабушка.

– Ешь! – потребовала Марина Николаевны и обожгла косым взглядом.

– Ну, куда деваться. Давай жуй, друг, – тыча мне в губы мертвечину, воняющую сладкой гнилью, заявил Сева.