Богатые — такие разные. Том 2

— Я не желаю с тобой разговаривать, — жестко проговорила она.

— Я только хотел сказать тебе, что это неправда, насчет Пола. Кэролайн обычно говорила подобное, наслушавшись новейших дешевых психологических теорий, я же думаю, что это просто безумие, тебе так не кажется? Я никогда не верил во всю эту психологическую брехню.

— Стив…

— Видно, я просто почувствовал ревность к Полу. Действительно, тяжело было слышать, что ты думаешь о нем, когда мы вместе. Дайана, это ведь неправда, то, что ты говорила о сексе?

Она положила трубку. Часом позже, когда я наполовину опорожнил бутылку виски, она позвонила мне сама.

— Мне очень жаль, что я наговорила тебе столько отвратительного, — сказала она, — но и ты наговорил мне достаточно ужасного. Боюсь, что ты даже не понимаешь, насколько ужасны были твои слова.

— Я не только понимаю это, — отвечал я, — но повторил бы все снова.

Пришла моя очередь положить трубку.

Еще через пару часов, когда в бутылке уже ничего не оставалось, я снова позвонил Дайане. Она все еще не спала и явно не отходила от телефона, потому что сняла трубку после первого же сигнала.

— Я хочу знать, когда родятся двойняшки, — проговорил я в трубку. — Бедные, несчастные малыши, мне их так жаль… Я позабочусь о них, если они будут тебе не нужны.

— Ты пьян, — ответила Дайана. — Я никогда их не отдам, никогда, и, кроме того, они будут только моими. Отцы незаконнорожденных детей не имеют на них никаких прав, даже права на опеку.

В трубке наступила тишина.

Я к этому времени действительно был совершенно пьян и, немного поплакав, уснул. Уже наступало утро, и в комнату пробивался свет.

Я отплыл во второй половине дня. Сделав необходимые распоряжения своим людям в банке, я ухитрился вовремя приехать в Саутгемптон. Пароход медленно двинулся на запад от быстро скрывшегося из глаз берега, и, опустив шторы, я улегся в своей каюте.

Переход через Атлантику был трудным. Большую часть времени я пил — слишком много. Я понимал, что пью чрезмерно много и следует остановиться, чтобы не кончить как отец. Воспоминание об отце как всегда меня протрезвило, и, когда пароход подходил к Нью-Йорку, голова моя уже была в порядке, руки не дрожали, и я чувствовал себя вполне готовым к любой схватке.

Я поднялся на палубу, чтобы посмотреть на город. Было сверкающее утро, воздух над ярко-синей водой был по-осеннему прозрачен. Знаменитая зазубренная линия горизонта резала глаза, неприятная, как отверстие в стволе гангстерского револьвера, и меня вдруг потянуло в Лондон, к массивной Арке Адмиралтейства, к непритязательному обаянию Эроса — памятника графу Шафтсбери на Пикадилли, к сказочным башням Хорсгардза, ко всем другим дышавшим дружелюбием картинам города, который мне предстояло назвать своим домом.

Пароход причаливал к пирсу. Это была долгая процедура, и, наконец, сойдя по трапу, я уже с волнением предвкушал встречу со своей семьей.

В таможенном зале я огляделся, но за барьером, где толпились встречающие, я увидел не Кэролайн, не детей и даже не своих непутевых братьев, а своего врага, Корнелиуса Ван Зэйла.

Часть пятая

Моралист Корнелиус

1929–1933

Глава первая

«Хотя Божьи жернова мелют медленно, — гласила цитата, вышитая на шелковом полотне и помещенная в рамку, стоявшую перед камином в моем кабинете, — они мелют очень мелко. А Он стоит в ожидании, пока перемелется все до последней крупинки».

Никогда стихи Лонгфелло не были столь уместны. На протяжении всего кризиса меня осаждали решительно все, требуя запереть это изречение в ближайший шкаф, но я так и не поддался этим уговорам. Строки эти были вышиты незамужней сестрой моего отца. То была одна из шести вышивок, висевших на стене большой комнаты на ферме, где я родился. Мать вручила мне «Божьи жернова», словно Предупреждение апостола Павла, после смерти Пола, и я так привязался к этой безделице, что поместил ее в деревянную рамку на подставке. По мере того, как жизнь моя становилась все сложнее и сложнее, вышивка утешала меня, ежедневно напоминая о простом и непосредственном сельском мире.

Эта вещь первой бросалась мне в глаза каждый раз, когда я входил в кабинет. И то, что я в этот день впервые не обратил на нее никакого внимания, лучше всего говорит о том, в каком состоянии я вернулся вечером двадцать девятого октября 1929 года с совещания партнеров.

Прежде чем я успел погрузиться в кресло, Сэм закурил мне и себе сигареты.

— Что случилось?

Я глубоко затянулся, и тут же закашлялся. Я знал, что мне следовало бросить курить. И дело дошло до того, что чувство вины перед врачом, запретившим мне курение, мешало мне обращаться к нему даже тогда, когда меня одолевали бронхиты.

— Все в порядке, — выдохнул я, оправившись от приступа кашля. — Льюис добился четырехнедельной отсрочки по ссуде, пригласив президента банка поехать с ним зимой на Багамские острова на своей яхте. Мэтт и Люк оказались без работы, вокруг моей головы засиял ореол, а за спиной выросла пара крыльев.

— Чудесно! — с восхищением воскликнул Сэм. — А что Стив? Он приезжает?

— Да.