Боги Лавкрафта

Шторм произвел достаточно разрушений. Хотя корабль вполне оставался на плаву, Тоби без особого желания влез в водолазный костюм и опустился в холодную воду для того лишь, чтобы убедиться в том, что винты действительно повреждены. На корабле располагали нужными инструментами для того, чтобы хотя бы предпринять попытку ремонта, однако все они были больны, кроме того, ремонт требовал неоднократных погружений в течение нескольких дней, причем без гарантированного успеха. Даже Тоби не стремился опускаться под воду до тех пор, пока его внутренности перестанут быть комком, готовым взорваться в любой момент.

Харрингтон еще несколько раз подавал по радио сигнал бедствия, однако ответов не было, если не считать таковыми статические шумы. Стоял жуткий холод, и экипаж едва влачил дни, борясь с приступами тяжелой дурноты и полной апатией, без всякого объяснения завладевшей всеми. Болезнь поразила всех настолько тяжко, что дальнейшая судьба как бы перестала беспокоить моряков.

Якоби ощущал потребность описать свои тревоги в собственном дневнике, но даже это дело не удалось ему так, как он надеялся. Почерк его превратился в нервные каракули, ему не хватало сил дописать до конца предложение, а иногда даже слово.

Кошмары продолжались, находя путь в самую суть его существа, в сознательное и подсознательное. Ему хотелось бежать, но куда? Искалеченный бурей Берлезон

ожидал здорового водолаза, способного произвести длительный подводный ремонт, или хотя бы появления другого судна.

Подобным образом прошла, наверное, неделя, но потом сквозь статику прорвалось сообщение с корабля Эшли Михельс. Помощь была уже в пути, хотя до прибытия ее оставалось несколько дней.

Большая часть этого времени была поделена между позывами к рвоте и сном. Единственным исключением стали похороны Томаса Бенсона, который помогал Харрингтону доставать тяжелые камни из резного сундука. Он расстался с жизнью после десяти дней жестокой болезни, то усиливавшейся, то ослаблявшейся без всякой видимой причины. Его нашли в собственной каюте, труп Бенсона сделался серым. Кожа его отшелушивалась при соприкосновении, обнажая мышцы и кости, крошившиеся, как горелая головешка.

Остальные чувствовали себя скверно, однако больше умерших не было.

Хотя занятие это потребовало от обоих чрезвычайных усилий, Харрингтон и капитан сложили свои трофеи обратно в сундук и закрыли его. Отнюдь не слоновой кости ящик был оставлен в уголке трюма, и Якоби существенную часть своего времени проводил с фонариком внизу, изучая знаки, нанесенные на камни и сундук. У него возникли собственные соображения относительно того, что означали эти возмутительные знаки, дарованные порывами логики и вдохновения, опиравшимися на различные знаки и руны, известные ему из разных культур, с которыми ему доводилось сталкиваться, но тем не менее общая картина виделась ему игрой случайных совпадений до того момента, когда Эшли Михельс

подошла к борту Берлезона и капитан ее появился на палубе.

Берлезон был рабочей лошадкой. Старый и крепкий, он вполне мог выдержать шторм, способный насмерть загнать меньшее по размерам судно. Эшли Михельс представляла собой яхту, которой, собственно говоря, нечего было делать в арктических водах.

Командовал ею не моряк – высокий, начинающий лысеть худощавый мужчина, наделенный руками интеллектуала. Он назвался Дэвидом Айверсом, однако Якоби его имя интересовало несколько меньше, чем лихорадочный блеск темных глаз, полных столь очевидного отчаяния, что его не могли спрятать толстые стекла очков.

Почти весь экипаж поднялся на палубу, чтобы поглазеть на новоприбывших. Возле капитана яхты собрались его матросы. Они оставались на своем корабле, не проявляя никакого интереса к Берлезону.

Харрингтон и капитан Уилсон представились Айверсу, в рукопожатии капитана ощущалась едва ли не полная слез благодарность. Айверс пристально посмотрел на него, а потом на весь экипаж.

– Джентльмены, – произнес Айверс. – Я читал ваши радиограммы. И теперь мне нужно только увидеть, что вы нашли.

Харрингтон нахмурился.

– О чем вы говорите? Мы звали помощь…

– Поэтому я и здесь, – ответил Айверс.

– Затем, чтобы помочь нам, или для того, чтобы присвоить наши находки? – отрезал Якоби, невольно удивившись резкости собственного обвинения.

Он как раз обдумывал резкое ухудшение состояния своего нанимателя. Харрингтон был крепким мужчиной, однако это путешествие – в особенности долгие дни, протекшие после их открытия, – самым жутким образом подействовало на него. Он все время что-то бормотал себе под нос, кроме того, левое нижнее веко его начало болезненно дергаться, что особенно проявилось в момент оглашения требования Айверса. И в этот самый миг Якоби вдруг понял, что и сам имеет не лучший вид. В животе его забурлила прежняя дурнота, столь же знакомая ныне, как и резко ухудшившееся зрение. Очки могли исправить зрение, однако дурнота была с ним неразлучна.