Богиня в бегах

– Страх – плохо, – сказала Анна, наблюдая за своими «сестрицами», – плохо бояться быть кем-то или какой-то: толстой ли, заболевшей ли, бесплодной ли…

Полина задумалась. Не страх ли диктовал ей все ее приключения? Не из страха ли она металась по всему городу в поисках незнакомых женщин и пыталась допрашивать их? Не страх ли заставлял ее голодать целыми днями, не страх ли нашептывал ей, что она скучна, отстала и стара для Глеба?

– Ох, – сказала она, – все так сложно.

– Цветок рождается из бутона, раскрывается сначала в нежном цветении юности, потом в великолепии зрелой красоты, после – темнеет и опадает в неумолимой старости. В юности он всем мил – часто одно лишь очарование его раскрывающихся лепестков делает его привлекательным. В зрелости он привлекает своей силой, мощью и сладостью нектара. В старости же он становится нехорош, и рука садовника выпалывает его, чтобы не раздражал взгляд придирчивого хозяина.

– Это правда, – подтвердила Полина.

– О чем думает цветок?

– Цветы не думают. Они либо красивые, либо не нужны, вы правильно сказали.

– Мне так жаль этот цветок, – сказала Анна. – Попробуйте пирожных, Полина-сан. Если вам понравился ёкан, то понравятся и ботамочи.

Полина посмотрела на разноцветные: нежно-розовые, бледно-желтые и мятно-зеленые колобки и взмолилась:

– Вы мне только калорийность скажите, и я попробую… Мне понравились мармеладки, и очень хочется попробовать и колобков, но…

– Но цветок тоже живой, – продолжила Анна, – он хочет наслаждаться ветром, и пить воду, и украшать себя бабочками… но его красота требует жертв: и его вода горька от химических удобрений, его ростки безжалостно обрезают, его пересаживают с места на место, лишая родного дома. Быть пышнее, красивее, ярче! – вот что должен миру цветок.

– Вы хотите сказать, что нужно разжиреть и радоваться этому?

Полина начала раздражаться. Ей не нравился разговор, в котором ее выставляли дурочкой. Она пришла в релаксационный центр не для того, чтобы ей рассказывали про то, как она неправильно живет.

– Это вопрос уважения к себе – быть красивой или нет, – с гордостью сказала она последний аргумент, слышанный от Глеба десятки раз. – Я уважаю себя и не позволю себе обрасти жиром.

Анна слегка пожала плечами и поставила назад блюдо с пирожными.

– Хотите, я научу вас писать иероглифы? – спросила она и хлопнула в ладоши.

Две девушки-сестрицы поднялись и с поклоном поставили перед Полиной тушечницу, коробку с кистями и расстелили что-то, похожее на промасленный шелк.

– Я научу вас писать иероглифы: получится красивое панно на шелке, которое вы заберете домой. Назовите любое слово…

– Весна, – сказала Полина.

– Хару, – перевела Анна. – Возьмите кисть потолще, Полина-сан, и ведите ее по шелку нежно, как по воздуху, а мне позвольте поддержать ваш локоть…

– Боже, почему меня все учат? – рассуждала Полина вслух, пока кончик кисти скользил по шелку. – Почему все вокруг говорят мне такое? Почему смотрят, как на дуру, когда я говорю, что мне хорошо и так? Мне хорошо быть домохозяйкой, я люблю готовить мужу, я слежу за собой, я убираюсь в доме, я развожу сад! Что в этом плохого? Почему все тычут мне в нос своими достижениями и мнениями: одна боксерша, другая спасает жертв какого-то насилия, вы вот пристали: мол, лопай сладкое, цветочек! Не могу я так! Почему, почему все лезут??? Неужели плохо быть мной?

И слезы закапали на промасленный розовый шелк, размывая тушь неслучившейся весны.

– А вы как думаете? – серьезно и тихо спросила Анна, аккуратно забирая у нее кисть.

– Я думаю: да, плохо! Да, Глеб меня не будет любить, если я наем себе бока, будет изменять – я знаю, и без детей я ему не нужна, и рот я не смею открыть – потому что я на его деньги живу, и к маме на могилу я не могу съездить, потому что ему это не надо…

Слезы полились таким потоком, что Полина испугалась. У нее случилась настоящая истерика: задыхаясь, она уткнулась лбом в грудь Анны, обхватила ее руками и застонала:

– Мама, мамочка, ну где же ты?! Я хочу к тебе, домо-о-оой!..

Когда все кончилось и остались только редкие судорожные всхлипы, оказалось, что она положила голову на колени Анны, а та тихонько гладит ее по плечу.

Девушки-сестрицы убрали чайные принадлежности и сладости, теперь они собрались в кружок у дверей, болтали или иногда тихонько что-то напевали.

– Хотите скажу вам кое-что? – спросила Анна.

– Хочу, – хлюпая носом, сказала Полина.

Ей было стыдно за такую истерику, но спокойно, потому что никто не отверг ее и не удивился ее слезам.

– Мне жаль, что вы не попробовали наши пирожные.

– Я правда боюсь, что он меня выкинет, – шепнула Полина. – Боюсь есть, боюсь говорить… боюсь не говорить! Боюсь быть скучной, злой, равнодушной, слишком обычной, слишком умной, слишком глупой.

– А какая вы на самом деле?

– Не знаю, – честно сказала Полина. – Я не знаю.

Ей не хотелось поднимать головы: она лежала так уютно и по-домашнему устроившись, словно и впрямь на коленях у мамы.

– Расскажите о себе.