Боярин

– Проехали вроде, боярин, – оглядев дорогу, махнул рукой парень в подбитом белкой плаще. – И чего их на ночь-то глядя принесло? А, Митоха, ты-то у нас человек знающий, скажи-ка – что, татары всегда по ночам ездиют?

– Не всегда, – рязанец почесал бороду, – Но бывает. Может, просто опоздали, задержались в пути.

Павел задумчиво посмотрел вслед только что проехавшим всадникам:

– Интересно, кто бы это мог быть? Может, наш старый знакомый, сотник?

– Думаешь, он бы смог нам помочь? – подойдя ближе, негромко поинтересовался Окулко-кат.

Ремезов пожал плечами:

– Наверное, мог бы… если бы захотел, если б ему самому это было нужно. Что вряд ли, а потому… – молодой человек резко обернулся к девушке. – Веди нас, милая Олисея! Действуем, как решили, а сотник… про него позже подумаем… ежели он вообще нынче приехал.

Олисея – так звали юную рабыню, клейменную телятниковским клеймом… убившую своего хозяина, отомстившую, наконец, за унижение, побои и близкую смерть. Она показала подземный ход, что вел из опочивальни в овраг у ближнего леса. Таки выбрались из усадьбы, а уж дальше, прихватив своих, отправились ближе к Смоленску. Олисея же слезно просила не прогонять, и добрый боярин махнул рукой – пусть уж девчонка едет. Посадили на заводного коня, никаких хлопот с беглянкой в пути не было, наоборот – одна польза: именно Олисея посоветовала, как проникнуть в град незамеченными, где поселиться.

– Там есть такие заброшенные избы, дома… Ну, после глада и мора. Иные разрушены, иные еще стоят – селятся там пока неохотно. Разве что беженцы… вот и мы с ними рядом. Место хорошее, неприметное. Стражники туда по крайности только суются.

Туда вот, в «неприметное место», и ехали – на посад, на холм близ Чуриловки-речки. Олисея отрядец вела. Раба… бывшая раба, нынче понемногу оттаявшая душою.

Павел ее один раз только спросил – откуда она так хорошо Смоленск-город знает?

– А не всегда я боярской подстилкой была! – зыркнула светло-карими очами белокурая красавица Олисея.

Зыркнула и тут же пригасила гонор, вздохнула со всей девичьей беззащитностью:

– Впрочем, и там, в Смоленске добра для меня не было. Как родители в глад померли – скиталась. Совсем дитя была, померла бы, да люди пригрели.

– Да уж, мир не без добрых людей.

– О, нет, они вовсе не добрыми оказались.

Больше ничего не рассказывала девчонка, да никто к ней с расспросами не совался, видели – неприятно все это беглянке.

А Ремезов все по пути вспоминал статьи «Русской правды», касаемые беглой челяди и холопов. Так просто вспоминал, пытаясь отвлечься от нехороших мыслей. Да так, что Олисея заметила, усмехнулась:

– Не бойся, боярин Павел. В тягость вам не стану: на старом посаде пока со своими поживу, а по лету в леса подадимся. В тати.

– Недоброе дело, – покачал головой молодой человек. – Вот так-так сразу – и в тати?

– А куда нам изгоям да беглым еще-то? – честно призналась беглянка. – Я и от вас уйду, когда почувствую, что не нужна больше. Просто исчезну без следа.

– Что ж, твоя воля… А что, у тебя на старом посаде еще остались свои?

– Не все те свои, что свои, – загадочно ответствовала Олисея. – Но, надеюсь, кой-кто и остался… если не померли – были-то детищи совсем, да и посейчас… Если живы – увидим, и нам они помогут. Тебе, боярин, помогут.

Ремезов откровенно хмыкнул:

– С какой стати этим твоим знакомым нам помогать? И каким образом? Я еще и сам толком своих планов не ведаю.

Девчонка тогда ничего не ответила, замолчала – да и что ей было говорить? Вот и сейчас сидела на лошади молча. Правда, по сторонам смотрела внимательно, хватко. Вот придержала коня, обернулась:

– Нам туда. Во-он по той тропке.

Всадники исчезли в овраге и вынырнули уже на старом посаде, близ каких-то развалин; поди, пойми – то ли это когда-то был храм, то ли мастерская, то ли просто чья-то богатая, на высокой подклети, изба, впрочем, здесь, рядом располагалось множество подобных. Кое-какие из этих мерцающих в неровном лунном свете развалин имели вполне жилой вид, вокруг иных тянулись уже и заборы, в некоторых же просто теплился очаг, тянулся сквозь волоковые оконца и дымник прозрачный дымок, пахло немудреной, но сытной трапезой и домашним уютным теплом.

Олисея, а следом за нею и все, спешились и теперь вели лошадей под уздцы, стараясь не провалиться в глубокие сугробы слева и справа от утоптанной узкой тропы. Вот резко пахнуло навозом – похоже, и здесь давно жили – вот утробно замычала корова, захрюкала свинья, почуяв чужих, яростно залаял пес.

– Тут и собаки… – тихо протянул Окулко-кат.

– Не везде, – проводница оглянулась. – Нам дальше, за изгороди.

А дальше все жилое как-то очень быстро закончилось, по крайней мере – на взгляд Павла: уже не лаяли больше собаки, не мычали за бревенчатыми стенами срубов коровы, не пахло ни навозом, ни сеном, ни уж тем более милой домашней стряпней. Хотя дымом тянуло – это да. И – стон – откуда-то из-под ног.