Боярин

По ходу пира рядом, на лугу, начались состязания борцов и стрелков из лука – мог выступить всякий желающий, и многие гости, захмелев, поднялись на ноги, пошатываясь, целились… в-вух!!! Кто-то попадал, а чаще – мазали, да, бросив луки, возвращались к кошме.

Веселье было в разгаре – кто-то уже спал, откинувшись прямо в траву, кто-то рыгал, кто-то орал и смеялся… Все, как обычно. И все же чего-то не хватало.

Вот Ирчембе-оглан снова поднял чашу:

– А теперь послушаем певцов! Есть в сотне моего почтенного джаун у-нойона Алтынсуха один воин, славный Хаглак… Он нам сейчас и споет!

Перестав рыгать и чавкать, гости заинтересованно повернули головы – далеко не каждого певца минган объявлял самолично. Ремезов тоже навострил уши, увидев, как, поднявшись на ноги, молодой монгол в синем халате-дэли снял с плеча зурну… Или как он там назывался, этот музыкальный инструмент – домра с длиннющим грифом и тремя струнами.

Пощипав струны, музыкант подкрутил колки… совсем, как какой-нибудь блюзовый гитарист – Маклафлин или Клэптон.

– Песня о славной Хуране!

Дзынь…

Полилась музыка, грустная, и протяжная, как бескрайня, покрытая серебристо-голубоватой ковылью степь. Проиграв вступление, Хаглак прикрыл глаза… и запел…

Да так, что не только заболотский боярин вздрогнул, но и все гости!

Тенор! У парня-то оказался настоящий тенор, чистейший и звонкий! Истинный Паваротти! Пласидо Доминго! Каррерас! Дель Монико!

Ах, как пел молодой монгол, как брал за душу. Растекаясь по степи, чистый голос его улетал к самому небу, словно бы здесь, на земле, для него было тесно. Многие из гостей, не стесняясь, плакали, а, когда песня закончилась, бурно выразили свою благодарность громким одобрительным криком.

– О веселой меркитке!

А вот эта ария и в самом деле оказалась куда веселее. Забористая, словно молодое вино. Слушатели прихлопывали в такт и даже пытались подпевать, видать, эту песенку многие знали.

– Боярин… – по окончании выступления Окулко-кат потянул Павла за рукав. – Этот певун. Хаглак, тоже из тех пятерых, что хотят состязаться на празднике. И борец он неплохой, и стрелу шлет метко. А в песнях-то с ним никто не сравнится!

– А в песнях тоже состязаться будут? – недоуменно переспросил Ремезов.

Окулко хмыкнул:

– Конечно же, будут. А как же!

Павел закусил губу: вот и нашелся «живец». Теперь бы… раньше времени б его не убили!

– Окулко, Микифор – за Паваротти смотрите в четыре глаза! Демьян, тебя, при случае, тоже касается.

– За кем смотреть, господине?

Ближе к вечеру большинство гостей просто упились вусмерть, в полном соответствии с милым монгольским обычаем, гласившим, что все хорошие люди пьют охотно и много, а кто не пьет – тот либо больной, либо шпион, либо изрядная сволочь. Вот и пили. Сам Чингисхан пытался с этим всеобщим пьянством бороться… и это был единственный враг, которого Потрясатель Вселенной так и не смог победить.

– Молодежь собралась на реку, – подсев к Ремезову, тихо сообщил Демьян. – И наш Хаглак – с ними. Окулко с Микифором следом – невдалеке – едут.

– Что ж, поедем и мы.

Боярин быстро вскочил с кошмы и, переступив пьяное, в красном шелковом халате с драконами, тело, побежал к коновязи следом за своим юным тиуном. Оба взметнулись в седла, переглянулись и погнали коней к лугу, к косогору, к реке.

Всадники еще не успели скрыться из виду, когда лежащий на кошме пьяница в красном драконьем халате резко открыл глаза… сел, обвел все вокруг настороженно-трезвым взглядом и, ничуть не шатаясь, бросился к лошадям.

Через какое-то время из голубого с белым гэра Ирчембе-оглана вышел Игдорж Даурэн в обнимку с китайцем… или уйгуром.

– И где же твой брат Суань Го? – икнув, поинтересовался Игдорж. – Ты ж сказал – он тут спал.

– Спал, – пьяно кивнул китаец. – Только он мне вовсе не брат. А… а… а-а куда же он делся?

– Верно, решил прокатиться к реке. Там и Бару уже. Поедем и мы?

– Не. Лучше еще выпьем.

– А вот это по-нашему, по-монгольски!

Группа молодых всадников – человек с дюжину или чуть больше – радостно перекрикиваясь, неслась с косогора вниз. Молодость! Здоровье и веселая задорная сила! Что этим парням какая-то арька? Могли бы выпить еще, да и выпьют – прихватили с собой в больших турсуках – кожаных мешках для воды и провизии.

Эй, хэй, хор-рошо!

Да и впрямь, разве плохо? Когда молод и немного пьян, когда ветер в лицо, и голубое небо, и солнце… и стелются под копытами коня пахучие степные травы!

Скакали парни. Неслись, куда глядели глаза. Впереди показалась кленовая рощица… а ведь вроде собирались к реке? К реке так к реке! Свернули, хлестнули коней – и вот уже впереди блеснула широкая лента.

Оп-па! Спешившись, кое-кто уже скинул одежду, вбежал, поднимая брызги, в светлую воду, нырнул… Хор-рошо!

А вот пробравшимся оврагом в заросли краснотала и бредины боярину Павлу и верным его людям вовсе не так уж хорошо было! Мухи кусали. Ну, до чего ж злые! Змеи сущие, а не мухи, дьявол их разрази!

– Из тех, что не купаются, один – точно не из христиан, – кивнув на оставшихся на берегу воинов, шепнул Окулко-кат. – Вон тот кряжистый татарин, в стороне, за кусточками…