Боярин

– Ай-йай, ай йай-йай, – фальшиво запел погонщик какую-то пришедшую на ум степную песенку, кою неоднократно слыхал от пьяного сотника Еремчи, что, несомненно, говорило о популярности сего незатейливого мотива… незатейливого, если сравнивать с дурацкой российской попсой.

– Ай йай… йай-йай-йай…

– Э, погонщик! – на Павла, наконец, обратили внимание. – Откуда ты нашу песню знаешь?

Спросили по-русски, впрочем, того и следовало ожидать, ведь половцы-кипчаки и русские столетиями воевали-дружили-женились. Как говорится – братья навек! Пусть не родные – двоюродные.

– А у меня был в Смоленске один знакомый кипчак, звали Арапча. Хороший парень, веселый, особенно когда выпьет.

Надсмотрщики захохотали:

– Когда выпьем, все мы веселые. А песня хорошая, только грустная. Знаешь, о чем поется?

– Конечно, знаю – любовь-морковь, сопли-слезы. Он ее любил, а она его – нет, или наоборот. Вот примерно так, кажется.

– Ну да, – детинушки переглянулись. – Наверное.

Скучновато, конечно, идти вот так, изо дня в день, помахивая плеткой – никаких развлечений, ну, разве что постегать немного какого-нибудь мальчишку-раба, рабынь-то хозяин не позволял трогать – портить товарный вид. Хотя… и на двух юных отроков тоже указал, чтоб не били – мало ли, понравятся какому-нибудь знатному извращенцу?

– Меня, парни, Акимом кличут.

– А я – Уброк, – один из надсмотрщиков приветственно отсалютовал плеткой.

Второй ухмыльнулся:

– Кармаль – так матушка прозвала.

Вот и познакомились. Павел улыбнулся – славные парни. Оба молодые, сильные, с широченными, как у борцов или штангистов, плечищами, оба, словно близнецы, похожи. Похожи-то похожи, да не совсем: Уброк – чернявый, с вечной щетиною, увалень, а вот Кармаль – голубоглазый блондин, правда, до черноты загорелый… да все караванщики загорелые, вон и сам-то Ремезов давно уже забронзовел, словно не ишаков по кустам ловил, а в какой-нибудь пошлой Турции на песочке «все включено» задницу парил. Кстати, блондинистый Кармаль лицо имел широкое, скуластое, как и положено степняку, а вот его чернявый напарник больше напоминал испанца или итальянца. Наверное, черкес.

Сразу после знакомства, для пущего укрепления взаимных симпатий, молодой человек рассказал «борцам» (как он уже именовал про себя надсмотрщиков) несколько похабных анекдотов, вполне современных, но адаптированных к местным условиям, после чего принялся исподволь выспрашивать об улусе Джучи и всем таком прочем, не касаясь особо большой политики и взаимоотношений ханов – об этом Ремезов уже был довольно неплохо осведомлен благодаря «аватарам». Знал, что еще во время Западного похода сын великого хана, старого пьяницы Угэдея, Гуюк вусмерть рассорился со своим двоюродным братцем Бату, и с тех пор никто из них, похоже, не искал примирения, возможно, из-за интриг матери Гуюка коварной регентши Туракины, коей весьма хотелось бы видеть в качестве верховного хана своего сына. Бату же вовсе не считал Гуюка достойным представителем на царствование, и даже в Каракорум, на выборный курултай, ехать не собирался, да и не поехал, сказавшись больным. А на курултае (во многом благодаря Туракине) ханом выбрали (точнее, еще выберут) именно Гуюка. Кто бы сомневался, ха!

Еще был третий надсмотрщик, угрюмый и нелюдимый Хасым, недавно нанятый хозяином безродный бродяга лет тридцати пяти, жестокосердный и сильный, скорее всего – из бывших разбойников, точнее «борцы» не знали, да Павел и не расспрашивал – к чему? Что ему до какого-то там надсмотрщика? Кармаль, правда, сказал, что Хасым из Нового города. Из Шехр-аль-Джедида, значит. Земляк. Там, в Шехре, его и наняли. Хасым службу свою исполнял честно, и даже с излишним рвением – к примеру, совсем недавно так отходил плеткою одного из невольников, долговязого безобидного парня, что бедняга кричал от боли на весь караван! Правда, не помер и подвижности не потерял – многоопытный Хасым знал, как бить.

Летнее степное солнце иногда жарило так, что невозможно было идти, и тогда белобородый аксакал караван-баши объявлял привал, рассылая гонцов по всем обозам. Таким же образом предупреждали и о переправах – деле долгом и трудном, через Днепр переправлялись два дня, а впереди еще ждал Дон.

Солнце пекло, на хоть какой-нибудь ветерок не было и намека, и золотистые степные травы застыли недвижно, не шевелясь.

Утерев пот рукой, Ремезов с остервенением взглянул в знойное блекло-синее небо, похожее на вываренные добела джинсы. Достала уже эта жара, ох, как достала! Молодой человек прищурился и приложил ладонь ко лбу, закрывая глаза от солнца: кто это там скачет? Гонец от караван-баши? Ну, конечно, гонец! Слава богу!

Посланца – молодого парня на быстром монгольском коне – увидали все, и все смотрели с надеждой, даже сам купец Халед ибн Фаризи. Конечно, можно было бы сделать остановку на свой страх и риск, но… Это значило бы отстать от каравана, сделавшись легкой добычей «бродников», лиходеев степных дорог.

– Прива-а-ал! – громко закричал гонец.