Большая грудь, широкий зад

До рощицы добрался лишь к вечеру. Глаза к этому времени уже попривыкли к свету, но все равно слезились. Опершись на сосенку, медленно встал на ноги и огляделся. На снегу, там, где он полз, остался след. В деревне – кудахтанье кур, лай собак, тянется дымок из труб. Все тихо-мирно. Перевел глаза на себя: весь в клочьях бумаги, голые колени и живот ободраны, следы засохшей крови, от пальцев ног исходит зловоние. И тут вдруг в груди заклокотало и зазвенело криком в вышине невесть откуда взявшееся чувство ненависти: «Пичуга, ты же мужчина! Разве можно, чтобы тебя схватили японцы!»

Переваливаясь от одного деревца к другому, забрался в глубь рощицы. Ночью снова выпал снег. Примостившись на корточках под деревцем, он прислушивался во мраке к реву волн, вою волков в горах и снова впал в оцепенение. Снегопад укрыл и его, и оставленный днем след.

На рассвете лучи солнца окрасили заснеженную землю в бирюзовый цвет. На склоне горы, где-то возле пещеры, слышались людские голоса и собачий лай. Не шевелясь, он спокойно прислушивался к этим звукам, которые доносились будто из-под толщи воды. Перед глазами постепенно разгорался огонь, пламя взвивалось нежным красным шелком, беззвучно покачиваясь. В этом огненном цветке стояла девушка в белой юбке с отрешенным, как у птицы, взором. Стряхнув с себя толстый слой снега, он вскочил и бросился к ней…

У собак нюх тонкий, они и вывели на него охотников. Опершись на руки и задрав голову, он глядел на наставленные ему в грудь дула ружей. Хотел выругаться, но из глотки вырвался какой-то волчий вой. Охотники испуганно смотрели на него, собаки тоже опасались приблизиться.

Наконец один решился: подошел и потянул его за руку. Его будто жаром обдало. Собрав последние силы, он обхватил охотника за пояс, укусил и тут же рухнул без чувств. Упал и охотник. Больше Пичуга не сопротивлялся. Словно сквозь сон, он ощущал, что его тащат, как убитого зверя. Так, покачиваясь в воздухе, он и вплыл в горную деревушку.

Пришел в себя в небольшой лавчонке, где продавалась всякая всячина. В жестяной печурке гудел огонь, и от жара все тело кололо, как иголками. Он был абсолютно голый и чувствовал себя лягушкой, с которой содрали кожу. Он заворочался и завыл, желая сбежать отсюда, от этого огня. Охотник, смекнувший, в чем дело, вытащил его сначала во двор, а потом устроил в крошечной комнатушке, где хранились какие-то товары. Хозяйка лавки, надо сказать, усердно ухаживала за ним. Когда она первый раз влила ему в рот ложку бульона, у него даже слезы выступили.

Три дня спустя его завернули в циновку и куда-то понесли. Там солидно одетый человек стал задавать вопросы на своем квакающем японском. А у него язык будто окостенел, ничего не мог произнести.

– Потом, – рассказывал Пичуга, – принесли небольшую грифельную доску, мел и предложили что-нибудь написать… А у меня пальцы что птичья лапа… Ухватил мел, а руку сводит, не удержать… Что тут напишешь! Думал, думал, в голове – каша. Пыхтел, пыхтел – два иероглифа таки пришли на ум… «Чжун» и «го» – точно, «чжунго»… И вот на этой доске я коряво-прекоряво вывел два иероглифа… больших таких… два великих иероглифа… Чжунго – Китай!

Глава 40

За два месяца Пичуга выступил более пятидесяти раз, исколесил весь Гаоми. Поднявшийся вокруг него ажиотаж поутих, и стали возникать сомнения в достоверности этой истории, обраставшей все новыми подробностями и чудесами. Возможно ли такое диво дивное? Так, в горах, все пятнадцать лет и провел?!

– Мать вашу! – ругался Пичуга. – Трепать языком – спина не болит. Подумаешь, пятнадцать лет, пшик – и пролетели. А я все это выстрадал – год за годом, месяц за месяцем, день за днем! А ну попробуйте, проведите так лет пять, коли кишка не тонка!

Да, пятнадцать лет – это, конечно, не сахар, но чтобы столько всего – и схватка с медведем, и разговор с волком… Разве возможно такое?

– Мать вашу! – кипятился Пичуга. – Если не было ни того ни другого, так что я вообще в этой японской глухомани, в горах и чащобах, пятнадцать лет делал?

Два месяца назад, когда Пичуга впервые переступил порог нашего дома, я пережил страшное потрясение. Я понимал, что его появление как-то связано с Птицей-Оборотнем, тут же вспомнились ее любовные утехи с немым и смертельный прыжок с утеса, но чтобы у нее был еще и такой странный жених… Когда я посторонился, чтобы пропустить его, во двор выбежала рыдающая Лайди в простыне, обмотанной вокруг талии. Под кулаком немого прорвалась оконная бумага, показалась верхняя половина его тела и послышался крик: «То! То!» Лайди споткнулась и упала. Простыня была в крови. Вот такой – обнаженной, страдающей – она и предстала перед Пичугой. Поняв, что во дворе посторонний, она поспешно закуталась в простыню. По ногам у нее текла кровь.

Тут вернулась матушка. Она гнала козу, таща за руку восьмую сестру. Безобразный вид Лайди ее, похоже, не сильно удивил, а вот завидев Пичугу, она так и хлопнулась задом на землю.