Большая грудь, широкий зад

Он пребывал в этих размышлениях, когда во двор торопливо вошла матушка – от нее остались кожа да кости. Со скрипом заперев за собой засов, она, шагая быстро и неестественно прямо, как бумажный человечек, прошла к пристройке. Он окликнул ее, из глаз тут же хлынули слезы, будто от обиды. Матушка вроде бы удивилась, но не сказала ни слова. Зажимая рот рукой, она подбежала к большому деревянному корыту с чистой водой, стоявшему под абрикосовым деревом, упала на колени и ухватилась руками за края. Вытянула шею, открыла рот, и ее стало тошнить. В воду высыпалась целая горсть гороха. Передохнув, матушка подняла голову, взглянула на сына слезящимися глазами, что-то буркнула, но тут же ткнулась в корыто в новом приступе рвоты. Горох вместе с липким желудочным соком опускался на дно. Наконец рвота прекратилась, она опустила руки в воду, зачерпнула немного гороха и осмотрела. На лице у нее появилось довольное выражение. Только после этого она подошла к сыну, чтобы обнять его – долговязого, слабого.

– Что же ты ни разу не пришел, сынок? Тут идти-то всего десять ли! – В ее голосе прозвучал упрек, но она тут же переключилась: – Вскоре после твоего ухода работу вот нашла. Коммуна стала молоть на мельнице семьи Сыма. Ветряную мельницу снесли и мелют вручную. Ду Вэньдоу помог устроиться. За день работы дают полцзиня сухого батата. Кабы не эта работа, не видать бы тебе ни матери, ни Попугая.

Так Цзиньтун наконец узнал, что сына Пичуги Ханя зовут Попугай. И сейчас он громко хныкал в своей корзинке.

– Иди покачай его, а я приготовлю поесть.

Горох из корыта матушка несколько раз промыла чистой водой и наполнила им чашку почти доверху.

– Вот как приходится поступать, сынок, не смейся… – сказала она в ответ на его удивленный взгляд. – Много чего натворила в жизни, но ворую у людей впервые…

– Не надо ничего говорить, мама… – горестно сказал он, положив ей на плечо лохматую голову. – Разве это воровство… Такое вокруг творится, гораздо более стыдное…

Матушка достала из-под очага ступку для чеснока, растолкла горох, размешала с холодной водой и подала чашку Цзиньтуну:

– Поешь, сынок. Огня не зажигаю – боюсь, ганьбу сразу явятся разнюхивать. А тогда хлопот не оберешься.

Он взял чашку обеими руками, а в горле першило от сдерживаемых слез.

Обкусанной со всех сторон ложечкой матушка принялась кормить Попугая Ханя. Тот сидел на маленьком табурете и уплетал за обе щеки.

– Противно? – словно извиняясь, спросила матушка, глядя на сына.

– Нет, мама, что ты, – ответил Цзиньтун, роняя слезы.

Он умял всё за несколько секунд, аж похрюкивал. Во рту чувствовался привкус крови – это кровь из матушкиного желудка и горла.

– Мам, как ты до такого додумалась? – спросил он, с грустью глядя на ее уже седую, чуть трясущуюся голову.

– Поначалу в носок прятала, но на выходе обыскали, осрамили, как собаку. Тогда все стали этот горох есть. Вернулась однажды домой, меня и вырвало. Вырвало во дворе, шел дождь, и я не стала убирать. Утром гляжу – остались кое-какие зернышки, а Попугай их подбирает и ест. И я проглотила несколько – вот и додумалась. Сначала палочками для еды рвоту вызывала, но запах… Теперь приспособилась: наклонишь голову – все и вылетает. Не желудок, а сумка с едой.

Потом матушка расспрашивала, как он провел год в агрохозяйстве и что с ним за это время приключилось. Он рассказал всё без утайки, в том числе и про то, что у него было с Цин Лунпин, про смерть Цюди, смерть Лу Лижэня и что Паньди сменила имя.

Матушка долго молчала. Когда она наконец заговорила, на востоке уже взошла луна, залив всё вокруг холодным светом.

– Ничего дурного ты не сделал, сынок. Душа той девицы по фамилии Лун обрела покой, и она теперь, почитай, из нашей семьи. Настанут лучшие времена, вернем ее прах и прах седьмой сестры тоже.

Она уложила уже сонного Попугая на кан:

– Когда-то в семье Шангуань народу было как овец в овчарне, а теперь раз-два и обчелся.

– Мама, а что восьмая сестренка? – задал наконец Цзиньтун мучивший его вопрос.

Матушка тяжело вздохнула и виновато глянула на него.

Юйнюй было за двадцать, но в душе она оставалась робкой, страшащейся всего маленькой девочкой. Жила съежившись, как гусеница в коконе, и боясь доставить семье лишние неприятности.