Большая грудь, широкий зад

Администратор сунул ему сигарету и дал прикурить. Потом похлопал по плечу:

– Шагай, парень. За оградой чудесный мир, не то что здесь.

Курить Цзиньтун так и не научился и после первой затяжки закашлялся до слез.

Появилась женщина с заспанными глазами, в синей рабочей робе и в фуражке, с железным совком в левой руке и метлой в правой. Небрежно заметая окурки и кожуру, она в раздражении то и дело пинала или задевала метлой лежавших на полу.

– А ну, подъем! Вставай! – орала она, окатывая их брызгами с метлы, которой только что разметала лужи мочи.

Под ее напором и размахом люди садились на полу или вскакивали. Потом потягивались, разминая затекшие руки. Ну а сидевшим по-прежнему доставались тычки совком и метлой, и они почитали за благо быстрее подняться. Рваные газеты, на которых они лежали, тут же с шелестом сметались в совок. Досталось и сжавшемуся в уголке Цзиньтуну.

– В сторону давай, слепой, что ли? – рявкнула уборщица.

По выработанной за пятнадцать лет лагерной привычке всегда быть начеку, он быстро отскочил, но она уже недовольно указывала на его рюкзак из парусины:

– А это чье? Убрать!

Он послушно поднял рюкзак со своими пожитками и поставил его обратно, лишь дождавшись, когда она пару раз символически прошлась метлой в его уголке. Затем присел и сам.

Перед ним образовалась куча мусора. Уборщица добавила туда еще и ушла. Полчища распуганных ею мух покружились в воздухе и уселись снова. С той стороны вокзала, где стояли автобусы, открылось несколько воротец с номером маршрута и пунктом назначения над каждым. За воротцами у ограждений из толстых металлических труб уже стояли желающие прокомпостировать билеты. К тому времени, когда он разглядел, откуда отправляется автобус номер восемьсот тридцать один, следующий до Даланя и агрохозяйства «Цзяолунхэ», там уже стояло немало людей. Кто курил, кто болтал, а кто-то просто сидел на своем багаже. Цзиньтун достал свой билет. Начало регистрации в семь тридцать, а на электронных часах на стене уже восемь десять. Он забеспокоился, даже подумал, не ушел ли его автобус. Подняв потрепанный рюкзак, встал в очередь за мужчиной с черным кожаным портфелем и безучастным выражением лица и стал исподтишка рассматривать окружающих. Лица казались знакомыми, но ни одного имени он вспомнить не мог. На него, похоже, тоже поглядывали – кто с удивлением, кто с любопытством. Какое-то время он не знал, как быть: хотелось признать в ком-нибудь земляка, но было страшно, что узнают его, и от этих противоречивых чувств ладони стали липкими от пота.

– Товарищ… – заикаясь, обратился он к впереди стоящему, – это автобус на Далань?

Тот смерил его взглядом с головы до ног, как это делали в лагере администраторы и политинструкторы. Цзиньтуну стало не по себе, он почувствовал себя муравьем на пышущей жаром сковородке. «Не только в глазах других, но и в своих собственных ты, Шангуань Цзиньтун, как верблюд в стаде овец, – подумал он. – Диковина, каких поискать». Накануне вечером он полюбовался на себя в тусклом зеркале замызганного общественного туалета. Увидел большую, тяжелую голову, уже с залысинами, всклокоченные вьющиеся волосы – рыжие не рыжие, соломенные не соломенные. Морщинистое лицо, шероховатое, как у жабы, нос красный, будто его защемили, бурая щетина над воспаленными губами. Под критическим взглядом мужчины он ощутил свою неполноценность, и на пальцах выступил пот, такой же, как на ладонях. Вместо ответа тот указал губами на железную вывеску высоко над воротцами, с надписью из нескольких иероглифов красным лаком в сунском стиле171.

Подошла толстушка в белой форме, дочерна измазанной на груди, толкая тележку на четырех колесах.

– Пирожки, пирожки! – пищала она по-девчоночьи. – Горячие пирожки с луком и свининой, с пылу с жару! – Здоровое, раскрасневшееся лицо лоснилось, бесчисленные мелкие кудряшки походили на хвостики породистых австралийских овец, которых ему доводилось пасти. Руки словно только что вытащенные из печи булочки, а пальцы – будто снятые с тостера сосиски.

– Почем за цзинь? – спросил какой-то молодец в куртке.

– Никаких «за цзинь», поштучно продаю.

– Ну и почем за штуку?

– Два мао172

пять фэней.

– Мне десяток.

Она откинула большое покрывало, когда-то белое, а теперь почерневшее, вытащила из пакета, привешенного к тележке, кусок нарезанной старой газеты и завернула в него десять пирожков, достав их металлическими щипцами. Малый рылся в толстой пачке крупных купюр, ища помельче, а стоявшие вокруг следили за его руками.

– Разбогатели за последние два года крестьяне Гаоми! – с завистью произнес мужчина с кожаным портфелем.

– Что, завидки берут, почтенный Хуан? – Малый в куртке уже набросился на пирожки и говорил с набитым ртом. – Коли так, возвращайтесь домой, выбрасывайте свою железную чашку риса173 и айда со мной рыбу ловить.

– Деньги вещь такая, – сказал «портфель». – Они как свирепый тигр, что спустился с гор, – кусаются!

– Будет вам, почтенный Хуан, – ехидно произнес малый. – Кусаются собаки, кошки, зайцы с перепугу, а вот чтобы деньги кусались, не слыхивал.