Большая грудь, широкий зад

— Подними свою дрянную шапчонку и вали на своё место, — с отвращением скомандовала Цзи Цюнчжи. — Я соли больше съела, чем ты лапши, мостов больше перешла, чем ты исходил дорог. — Она опять взяла со стола стрелу. — Ты, да-да, ты! — пронзила она ледяным взглядом одного из учеников, Дин Цзиньгоу. — Неси сюда лук! — Тот вскочил и, подойдя к кафедре, послушно положил лук. — Ступай на место! — последовал приказ. Взяв в руки лук, она натянула его. — Бамбук слишком мягок, да и тетива не годится! — заключила она. — Тетиву из коровьих сухожилий делать надо. — Наладив стрелу на тетиву из конского волоса, она легонько натянула её и прицелилась в голову Дин Цзиньгоу. Тот нырнул под стол. В струящемся из окна свете с жужжанием летала муха. Цзи Цюнчжи тщательно прицелилась, тетива загудела, и сражённая муха упала на пол. — Ещё доказательства нужны? — вопросила она. В классе стояла мёртвая тишина. Она мило улыбнулась, и на подбородке обозначилась очаровательная ямочка. — Ну а теперь начнём урок. Сначала прочитаем вслух слова песни:

Старый уклад с мрачным колодцем сравню, сухим и бездонным,

в нём мы — угнетённый народ, а женщин бесправней нет.

Новое общество с солнцем сравню, благодатным, дарящим,

несёт для всего народа, для женщин свободы свет.

Глава 31

На уроке Цзи Цюнчжи я превзошёл всех прекрасной памятью и музыкальным дарованием. Но не успел я допеть «Песнь освобождению женщины» до слов «женщин бесправней нет», как раздался голос матушки. Она стояла под окном с завёрнутой в белое полотенце бутылочкой козьего молока и раз за разом негромко звала:

— Цзиньтун, иди молоко пить! Цзиньтун, молоко!

Матушкин зов и запах молока мешали сосредоточиться, но спеть к концу урока все слова и сделать это чётко и правильно смог лишь я один и единственный из сорока учеников Цзи Цюнчжи удостоился её щедрой похвалы. Она спросила, как меня зовут, попросила ещё раз встать и спеть. Как только она объявила, что урок окончен, в окне тут же появилась матушка со своей бутылочкой. Я не знал, как быть, а матушка сказала:

— Пей быстрее, сынок! Какой ты молодец, мама так рада за тебя!

В классе раздался приглушённый смех.

— Бери, деточка, что тут такого? — удивилась она.

Обдав нас свежестью зубного порошка, подошла Цзи Цюнчжи. Она совсем неофициально оперлась на указку и приветливо обратилась к стоявшей под окном матушке:

— А, это вы, почтенная тётушка! Впредь во время урока, пожалуйста, не мешайте.

От звука её голоса матушка замерла, а потом почтительно затарахтела, напряжённо вглядываясь в полумрак класса:

— Он у меня единственный сын, учительница, а хвороба эта сызмальства, ничего есть не может. Маленьким на одном моем молоке держался, теперь вот козьим спасается. В полдень надоила мало, так не наелся, боюсь, до вечера не дотянет…

Цзи Цюнчжи улыбнулась мне:

— Бери давай, а то мать держит и держит. — Я взял бутылочку, щёки горели. — Но это не дело, — обратилась Цзи Цюнчжи к матушке. — Надо заставлять его есть всё. А вырастет, пойдёт в школу средней ступени, в университет, так и будет, что ли, козу за собой таскать? — Она, наверное, представила, как высоченный ученик входит в класс, волоча за собой козу, потому что рассмеялась — беззлобно и открыто. — Сколько же ему лет? — воскликнула она.

— Тринадцать, в год Кролика родился, — сказала матушка. — Я тоже ужасно переживаю, но воротит его от всего. Да ещё живот болит так, что аж пот прошибает, даже страшно становится…

— Ну хватит, мама! — недовольно вмешался я. — Не рассказывай! Не буду пить! — И сунул бутылочку обратно в окно.

— Не надо так, Шангуань, — потрепала меня по уху Цзи Цюнчжи. — От этой твоей привычки избавляться надо. Пей лучше. — Обернувшись, я взглянул в её посверкивающие в полумраке глаза и преисполнился великого стыда. — Запомните все: не следует смеяться над слабостями других, — добавила она и вышла из класса.

Отвернувшись к стене, я в два счёта опорожнил бутылочку и вернул её матушке:

— Мама, больше не приходи.

На перемене бузотёры У Юньюй и Дин Цзиньгоу сидели на своих скамейках тише воды ниже травы. Толстяк Фан Шучжай забрался на парту, снял пояс и затянул на балке, изображая, что вешается, и визгливым вдовьим голосом запричитал:

— Эр Гоу, Эр Гоу, как ты жесток! На запад ушёл, разведя рукава, — как ты мог! Оставил рабу свою, бросил свой дом, все ночи ей мёрзнуть на ложе пустом. Всё сердце червём источила мне грусть, уж лучше к Источнику[134] тоже вернусь…

Он всё причитал и причитал, и в конце концов на его пухлых поросячьих щёчках на самом деле появились полоски слёз, а в рот полились сопли в два ручья.