Большая игра, 1856–1907: мифы и реалии российско-британских отношений в Центральной и Восточной Азии

Очевидно, что как российские, так и европейские путешественники сопоставляли двойственное отношение людей Востока, например, торговцев из Бухары или Кашгарии, к Британии и России. Если в первом случае они поддерживали действия англичан по утверждению правил справедливой конкурентной торговли на азиатских рынках, сомневаясь в военно-политической мощи королевства, во главе которого стояла женщина, то во втором случае они восхищались могуществом великого Белого Императора, способного посылать бесчисленные армии для покорения Азии[1280]

.

В сравнении с Британской империей, достаточно гетерогенной по внутренней композиции, напоминавшей российским наблюдателям «коммерческий офис, созданный, чтобы получать определенную прибыль»[1281]

, главной особенностью Российской империи была ее пространственная непрерывность в Евразии. Подобно тому, как британцы неутомимо создавали сеть коммуникаций на морях, включавшую порты, доки, склады, телеграфные линии и военные базы, российские инженеры и техники, офицеры и казаки, предприниматели и крестьяне формировали колоссальную сеть железных дорог, призванных соединить в единый организм губернии европейской части, Сибири, Дальнего Востока, Закавказья и Центральной Азии, хотя свое экономическое значение эта сеть приобрела только в XX в.[1282]

Здесь уместно привести комментарий одного немецкого публициста, который так описал роль Среднеазиатской магистрали: «Она прорезала пояс пустынь, который рассматривался Англией как защита Индии…, она сделала возможным одновременную переброску массы войск из Туркестана, Кавказа и поволжского региона в Ашхабад и Мерв, накрепко соединив Закаспийскую область с центром ее естественного притяжения — Туркестаном. Престиж России в Центральной Азии укрепился… Русификация ее азиатских владений была обеспечена на поколение вперед»[1283]

.

К 1890-м гг. помимо стратегического потенциала Туркестана, а затем и Дальнего Востока внимание правительственных кругов начали привлекать проекты хозяйственного освоения колониальных окраин. Так, посещение министром финансов И. Вышнеградским Ташкентской выставки, проходившей в 1890 г., дало ему основание назвать Туркестан «драгоценностью в короне российского царя» (сравните с эпитетом в адрес Индии!), поскольку этот край превратился для России в главный источник хлопка-сырца и натурального шелка, став, по мнению публицистов, «колонией, неразрывно связанной с империей», естественным рынком для российских товаров и потенциальной зоной колонизации[1284]. Следовательно, военно-политические модель господства России в Азии с течением времени перестала исключать методы экономического управления колониальной периферией, что обеспечило в дальнейшем развитие центральноазиатских республик в составе Советского Союза.

Как показывает наше исследование, эволюция экономической политики России в Азии происходила в направлении либерализации протекционистского режима и смягчении правил осуществления предпринимательской деятельности не только для ее подданных, но и для иностранцев[1285]. Не так обстояло дело в Британской империи, где в ходе Большой Игры усиливались голоса сторонников восстановления политики жесткого протекционизма и даже неомеркантилизма. К началу XX в. ограничение традиционных домашних промыслов и монополизация азиатских рынков перестали быть характерными чертами только российской модели колониального управления. Вместе со всплесками джингоизма новые тенденции в экономической политике отразили амбивалентность вызовов, с которыми столкнулся Уайтхолл в последние годы Большой Игры, необходимость укрепления имперских владений, раскинувшихся на пяти континентах, с требованием одновременного поддержания баланса сил в Европе, где располагалась метрополия, и куда стекались доходы, полученные в заморских владениях.