Большая игра (Британская империя против России и СССР)

Зазвонил телефон. Требовательно – значит, звонок начальника: Дмитрий всегда безошибочно определял, когда звонил Григорий Михайлович. Звонок был резким, пронзительным, раздражённым. Даже мерзким. Немного. Хотя никаких отрицательных эмоций по отношению к непосредственному руководителю Дмитрий не испытывал. Напротив, относился к нему с уважением, отдавая дань его организаторским способностям, а также неугасающему с годами стремлению объять необъятное: Григорий Строгов старательно обкладывался научно-технической литературой и пытался почерпнуть из неё максимум – даже то, что имело весьма слабое отношение к его должностным обязанностям. Или вовсе не имело. В общем, Строгов хотел постичь непостижимое, чего до него не пытался сделать ни один из его предшественников. Видимо, они понимали, что это нереально, на то оно и есть – непостижимое. А может, просто были бездельниками.

Так или иначе, но когда звонил начальник, телефон издавал очень неприятные звуки. Почему так получалось, Дмитрий не знал.

– Здравствуйте, Григорий Михайлович!.. – как можно более дружелюбно послал в трубку Дмитрий (в этот день с начальником ещё не виделись).

– Панкратов, ты выяснил всё по поводу технического диагностирования деаэраторов?.. Письмо в САМПРОТМОРД подготовил?..

– Заканчиваю, Григорий Михайлович!.. – бодро ответил Дмитрий, подумав с досадой: «Блин!.. Придётся отложить частную писанину и заняться работой». Впрочем, он тут же устыдился своих мыслей.

– Не затягивай!.. А то пролетим с включением мероприятия в бюджет следующего года.

– Сегодня доделаю!.. – горячо заверил Панкратов. Представил лицо начальника. Важное, с глубокой строгой вертикальной складкой на лбу, заканчивающемся далеко на затылке. Колючие глаза, пронизывающие собеседника насквозь. Хорошо, не насмерть. Густые, чёрные как смоль брови. Брежневские, не меньше!.. Да, с таким не пошутишь. Пообещал ему – сегодня дело будет закончено, значит, так и должно быть.

«Ох, твою мать!..» – чуть не ляпнул Дмитрий в трубку в ответ на очередной приступ боли. Вовремя спохватился. И тут же в трубке раздались гудки.

Панкратов чуть не заплакал. Одновременно от боли и от радости, что разговор с начальником прекратился. Любил он начальника, уважал, но разговаривать с ним было очень неприятно. Такой вот парадокс. Видно, было в душе Григория Михайловича запрятано что-то такое, что коробило окружающих: гримаски неприязни отмечались и на лицах соседей Панкратова по кабинету, когда они разговаривали со Строговым. Даже если беседа была спокойной.

Что касается боли, то мучила она Дмитрия уже давненько. Лет пять, не меньше. Скорее, шесть: появилась вскоре после двадцатитрёхлетия. Панкратов старательно припоминал, как всё начиналось. Сначала начало чуть-чуть побаливать на пять-семь сантиметров выше пупка. А когда боли не было, то чувствовалось неудобство. Постепенно оно становилось всё ощутимее, а вместе с ним усиливалась и ширилась боль, а поразив однажды новые клетки тела, ни за что не желала сдавать своих позиций. Примерно в течение полугода она захватила плацдарм высотой в десять-двенадцать сантиметров и шириной от печени до селезёнки. В периоды обострения боль поднималась выше, и казалось, что болит сердце, горели лёгкие, иногда першило в горле. Поначалу Дмитрий думал, что всё, кранты. Ещё час-полтора и он умрёт. Однако время шло, боль усиливалась, но Дмитрий продолжал жить. Вот только есть стал меньше: приёмы пищи усиливали неудобство в теле, а боль после посещения столовой или собственной кухни становилась намного злее, чем до.

Поначалу Дмитрию приходилось очень тяжело. Из-за нескончаемой свирепой боли ненавидел своё тело, свою жизнь, завидовал окружающим. Люто ненавидел свою боль. Только спустя долгие месяцы Панкратов примирился с ней. Когда её сила устремлялась к бесконечности, Дмитрий прекращал бежать по жизни сломя голову, не обращая внимания на декорации. В это время он останавливался и внимательно всматривался в детали окружающего мира, пытаясь почувствовать его и себя самого в нём. Панкратову всегда, с самого детства нравились дни, когда можно было уединиться и как следует подумать, помечтать, не отвлекаясь на что-то… Боль. Она мешала заниматься какими-либо делами. Предаваться мечтам – тоже. Боль останавливала, заставляла думать о жизни вообще и о своём месте в ней.