Большой человек

Въ самомъ конц 1872 года, я прочелъ въ газетахъ объявленіе объ изданіи журнала «Гражданинъ» подъ редакціей Достоевскаго. Я думалъ, что онъ все еще заграницей; но вотъ онъ здсь, въ одномъ город со мною, я могу его видть, говорить съ нимъ. Меня охватила радость, волненіе. Я былъ ужасно молодъ и не сталъ задумываться: сейчасъ, же отправился въ редакцію «Гражданина» узнать адресъ новаго редактора. Мн дали этотъ адресъ. Я вернулся къ себ, заперся и всю ночь напролетъ писалъ Достоевскому. Мн любопытно было бы прочесть теперь письмо это. Можетъ быть въ немъ было очень много лишняго, но во всякомъ случа я сказалъ ему все, что могъ сказать человку, котораго любилъ такъ долго и который имлъ на меня такое вліяніе.

На слдующее утро я послалъ это письмо по почт и ждалъ. Прошло три, четыре дня — никакого отвта. Но я нисколько не смущался, былъ совершенно увренъ, что Достоевскій не можетъ мн не отвтить.

Наступилъ новый 1878 годъ. Перваго января, вернувшись къ себ поздно вечеромъ и подойдя къ письменному столу, я увидлъ среди дожидавшихся меня писемъ визитную карточку, оборотная сторона которой была вся исписана. Взглянулъ — «едоръ Михайловичъ Достоевскій».

Съ почти остановившимся сердцемъ я прочелъ слдующее:

«Любезнйшій Всеволодъ Сергевичъ, я все хотлъ вамъ написать; но откладывалъ, не зная моего времени. Съ утра до ночи и ночью былъ занятъ. Теперь зазжаю и не застаю васъ къ величайшему сожалнію. Я дома бываю около 8 часовъ вечера, но не всегда. И такъ у меня спутано теперь все по поводу новой должности моей, что не знаю самъ, когда бы могъ вамъ назначить совершенно безошибочно.»

«Крпко жму вашу руку. Вашъ . Достоевскій».

Я чувствовалъ и зналъ, что онъ мн отвтитъ; но эти простыя и ласковыя слова, это посщеніе незнакомаго юноши (въ письм своемъ я сказалъ ему года мои) — все это тронуло меня, принесло мн такое радостное ощущеніе, что я не спалъ всю ночь взволнованный и счастливый. Я едва дождался вечера. Я замиралъ отъ восторга и волновался какъ страстный любовникъ, которому назначено первое свиданіе. Въ начал восьмого я похалъ. Онъ жилъ тогда въ Измайловскомъ полку, во 2 рот. Я нашелъ домъ № 14, прошелъ въ ворота и спросилъ — мн указали отдльный флигелекъ въ глубин двора. Сердце такъ и стучало. Я позвонилъ дрожащей рукою. Мн сейчасъ же отворила горничная, но я съ минуту не могъ выговорить ни слова, такъ что она нсколько разъ и уже съ видимымъ недоумніемъ повторила: «Да вамъ что же угодно?»

— Дома едоръ Михайловичъ? — наконецъ, проговорилъ я.

— Дома-съ, а барыни нту — въ театр.

Я взобрался по узкой, темной лстниц, сбросилъ шубу на какой-то сундукъ въ низенькой передней.

— Пожалуйте, тутъ прямо… отворите двери, они у себя, — сказала горничная я скрылась.

Я прошелъ черезъ темную комнату, отперъ дверь и очутился въ его кабинет. Но можно ли было назвать кабинетомъ эту бдную, угловую комнатку маленькаго флигелька, въ которой жилъ и работалъ одинъ изъ самыхъ глубокихъ писателей нашего времени! Прямо, у окна, стоялъ простой старый столъ, на которомъ горли дв свчи, лежало нсколько газетъ и книгъ… старая, дешевая чернильница, жестяная коробка съ табакомъ и гильзами. У стола маленькій шкафъ, по другой стн рыночный диванъ, обитый плохимъ красноватымъ репсомъ; этотъ диванъ служилъ и кроватью едору Михайловичу, и онъ же, покрытый все тмъ же красноватымъ, уже совсмъ вылинявшимъ репсомъ, бросился мн въ глаза черезъ восемь лтъ, на первой панихид… Затмъ нсколько жесткихъ стульевъ, еще столъ — и больше ничего. Но, конечно, все это я разсмотрлъ потомъ, а тогда ровно ничего не замтилъ — я увидлъ только сутуловатую фигуру, сидвшую передъ столомъ, быстро обернувшуюся при моемъ вход и вставшую мн навстрчу.

Передо мною былъ человкъ небольшого роста, худощавый, но довольно широкоплечій, казавшійся гораздо моложе своихъ 52 лтъ, съ негустой русой бородою, высокимъ лбомъ, у котораго пордли, но не посдли мягкіе, тонкіе волосы, съ маленькими, свтлыми карими глазами, съ некрасивымъ и на первый взглядъ простымъ лицомъ. Но это было только первое и мгновенное впечатлніе — это лицо сразу и навсегда запечатлвалось въ памяти, оно носило на себ отпечатокъ исключительной, духовной жизни. Замчалось въ немъ и много болзненнаго — кожа была тонкая, блдная, будто восковая. Лица, производящія подобное впечатлніе, мн приходилось нсколько разъ видть въ тюрьмахъ:- это были вынесшіе долгое одиночное заключеніе фанатики-сектанты. Потомъ я скоро привыкъ къ его лицу и уже не замчалъ этого страннаго сходства и впечатлнія; но въ этотъ первый вечеръ, оно меня такъ поразило, что я не могу его не отмтить…

Я назвалъ себя. Достоевскій ласково, добродушно улыбнулся, крпко сжалъ мою руку, и тихимъ, нсколько глухимъ голосомъ сказалъ:

— Ну, поговоримъ…

III

Онъ усадилъ меня на стулъ передъ столомъ, слъ рядомъ со мною и началъ набивать толстыя, большія папиросы, часто поднимая на меня тихіе, ласковые глаза.