Бомарше — Лекуантру, своему обвинителю. Шесть этапов девяти самых тягостных месяцев моей жизни

Но пока мы вели обсуждение, в передней произошла сцена, скандальней которой нельзя вообразить. Выходя с заседания Совета, г-н Ролан громко ответил кому-то: «Я тут занимаюсь с позавчерашнего дня делом, с которым мы, видимо, не покончим до конца войны, делом о ружьях господина Бомарше». Едва он вышел, невольно сообщив — увы! — дополнительную огласку делу столь щекотливому… как раздался, точно в Пале-Рояле, всеобщий крик о проскрипциях против меня: обо мне говорили как о злоумышленнике, которого должно наказать. Кто-то сказал: «Завтра я еду в Голландию и покончу со всем». Другой: «Он не хочет, чтобы эти ружья были доставлены; вот уже пять месяцев, как только по его вине их задерживают в Голландии». И все наперебой принялись угрожать мне. Оба моих друга, ожидавшие меня, обсуждали между собой, не следует ли им войти и попросить Вас вывести меня через другую дверь.

Я тут же написал председателю комиссии по вооружению и просил его, предлагая свою жизнь в качестве залога, назначить комиссаров — негоциантов, юристов, — чтобы они расследовали с пристрастием мое поведение и высказались наконец о том, кто заслуживает одобрения, а кто порицания в деле о ружьях; ибо мне грозит быть разорванным на куски вакханками, подобно Орфею[40], раньше чем прибудет оружие, а оно, быть может, не прибудет никогда!

Покончим же, сударь, умоляю Вас, с торговой стороной договора, а я меж тем оправдаю дух его перед суровым комитетом

, уже в третий раз с момента, когда он был заключен; я больше не в силах вынести состояние, в которое повергает меня это дело.

Остаюсь, сударь, Ваш и проч. и проч.

Подпись: Карон Бомарше.

Сего 13 сентября 1792».

В тот же вечер я написал в Комитет по вооружению; по молниям, обрушившимся на мою голову в военном министерстве, пока я находился в Совете, я чувствовал, что опасность надвинулась вплотную: кинжал был приставлен к моей груди. Моя записка была вручена на следующее утро, 14 сентября.

«От Бомарше в Комитет по вооружению.

Господин председатель!

Название комитета, коего вы являетесь председателем, говорит мне, что мое дело о голландских ружьях подлежит Вашему ведению. Вот уже пять месяцев мне с трудом удается заставить кого-нибудь выслушать меня, чтобы довести до конца дело, насущнейшее для спасения нашего отечества. Из того, что это оружие до сих пор не прибыло, люди неосведомленные, а главное, мои враги заключают, что это я его задерживаю; меж тем у меня в руках доказательства того, что в этом нескончаемом деле, быть может, только я один и выполняю свой долг деятельного патриота и доброго гражданина.

Новые министры заняты, сударь, торговой стороной этого дела, они не могут уделить внимания пристальной проверке моего поведения и, будучи осведомлены лишь об отдельных его моментах, лишены возможности проследить за ним в целом и дать ему оценку, поэтому я имею честь поставить Вас в известность, что для общественного спасения, как и для моего личного, необходимо, чтобы мое поведение было расследовано

просвещенными комиссарами — негоциантами, юристами, — если только вы не сочтете, сударь, более уместным выслушать меня сами на комитете; мы приблизились бы таким образом прямо к цели, каковая состоит в доставке ружей.

Я прошу свидетельства о гражданской благонадежности, которое обеспечило бы мое существование, и даю голову на отсечение, что докажу свое право на это свидетельство, ибо заслужил его безмерным усердием, которое сделало бы честь любому французу.

В случае Вашего, сударь, отказа, меня могут убить, вот уж три раза я с трудом избежал подобной опасности; и все из-за этого дела. Моя смерть никому не принесет пользы; моя жизнь еще может пригодиться, потому что без меня Вы никогда не получите шестьдесят тысяч ружей, задержанных в Голландии.

Остаюсь с глубоким уважением, сударь,

Ваш и проч.

Подпись: Карон Бомарше.

Париж, сего 13 сентября 1792 года».

И это мой обвинитель называет «низостью, проявившейся в том, что я писал по этому делу». Граждане, я полагал, что строгость к себе свидетельствует о гордости, а не о низости! Но его настолько сбили с толку, что я не хочу сердиться ни на одно его слово.