Бомарше

«Вы говорите, что я писал только неправду, а значит, меня должны бы привлечь к ответственности за клевету: что же, сделав такое предположение (естественно, ложное), следовало бы признать, что г-н Корнман обманул меня, и тогда у вас появлялось бы право обвинить его в этом и потребовать у меня ответа за его ложь; но я, чьи побуждения были столь чисты, поведение столь искренне, а цель достойна всяческих похвал, все равно был бы недосягаем для ваших ударов… Но, говорите вы, мы преследуем вас не за то, что вы написали эти мемуары в защиту Корнмана. а за то, что вы выставили нас в них в самом одиозном виде. Другими словами, вы хотите, чтобы меня наказали за то, что я есть я, а не кто-либо другой, и за то, что я писал не так, как это делаете вы, а так, как я».

Как и в процессе с Гёзманом, здесь также пытались судить человека не за совершенное им преступление, а за его личные качества; идея Бергаса заключалась в том, чтобы нападать на Бомарше любыми способами; он считал, что, осыпая противника оскорблениями в зале суда, он обеспечивает себе полную безнаказанность. Так, после того как он в течение двух лет поливал грязью Ленуара, принца Нассау и Бомарше, выступая перед судьями, Бергас позволил себе произнести следующую обличительную речь:

«Пусть они знают, эти порочные люди, что я никогда не перестану преследовать их; пока они не понесут наказания, я не замолкну, и либо меня убьют у их ног, либо они падут у моих. Алтарь правосудия в данный момент является для меня алтарем мести, и на этом самом алтаре, отныне ставшем алтарем смерти, я клянусь, что никогда не будет мира меж нами, что я не отстану от них, я забуду об отдыхе, буду преследовать их, как угрызения совести преследуют виновного в преступлении. И вы, члены этого высокого суда и стражи нравственности и закона, примите мою клятву».

Этот неуместный пафос, способный воспламенить невежественную публику, не нашел понимания в парламенте, том самом парламенте, который жестоко критиковали за его позицию по поводу выборов в Генеральные штаты. Обвинения Бергаса получили достойную оценку, как не заслуживающие никакого доверия. Решением суда, вынесенным 2 апреля 1789 года, то есть в самый канун революции, мемуары Бергаса были приговорены к уничтожению, как ложные, оскорбительные и клеветнические, а сам адвокат приговаривался к возмещению Бомарше ущерба в размере тысячи ливров, при этом ему возбранялось возобновлять свои нападки под страхом примерного наказания; подзащитный Бергаса Корнман должен был заплатить Бомарше такую же сумму, что и сам адвокат, а претензии банкира к жене и Доде де Жоссану были отклонены судом на том основании, что прежде муж выказывал всяческое расположение к любовнику жены, к которому теперь вдруг воспылал гневом.

Принимая во внимание политическую обстановку и начавшиеся в Париже волнения, следует признать, что этот приговор, сегодня выглядящий как обычный акт восстановления справедливости, потребовал от парламента независимости духа и даже определенной смелости. И действительно, общественное мнение, потрясенное яростными атаками Бергаса, было отнюдь не на стороне Бомарше: из-за этого процесса он утратил почти все, что осталось от его былой популярности. Каждый день, пока тянулась эта тяжба, Бомарше забрасывали анонимными письмами, а на улицу он не мог выйти без оружия и охраны, поскольку не раз подвергался нападениям.

Публика, восторженно встретившая его победу над Гёзманом, хотя в том процессе его позиция была далеко не безупречной, враждебно отнеслась к приговору в его пользу по делу, к которому, по сути, он вообще не был причастен. Друзья Бергаса распустили слух, что Бомарше подкупил парламент; обвинение это было абсолютно беспочвенным, но при каждом удобном случае повторялось Бергасом, который, пережив своего противника более чем на тридцать лет, в период Реставрации пытался нажить себе политический капитал, крича направо и налево, что когда-то судился с писателем, считавшимся одним из зачинщиков революции.

Эпизод, описанный Луи де Ломени, как раз, наоборот, свидетельствует в пользу неподкупности судей на этом процессе. Итак, пришла очередь прокурора Дамбре, будущего министра юстиции Людовика XVIII, взять слово: в своей обстоятельной речи, которая длилась несколько часов подряд и во время которой он дважды падал в обморок от усталости, прокурор подверг ясному и беспристрастному анализу все обстоятельства дела. Бомарше, которого трудно было заподозрить в излишнем почтении к правосудию, был столь тронут профессионализмом и добросовестностью этого члена суда, что спустя несколько дней он послал ему прекрасную камею с профилем Цицерона. Дамбре отправил подарок обратно, сопроводив его следующей запиской: «В какой бы форме ни был сделан подарок, он все равно остается подарком, а судья не должен их принимать». Бомарше, который действительно был очень признателен Дамбре, пытался вернуть тому камею, уверяя, что это не он ее посылал, но прокурор проявил твердость и так и не взял подарка.