Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

Иными словами, критикуя ревнителей национального духа, Яковлев выступает как последовательный западник, но только не буржуазного, а марксистско-интернационалистского толка. Капиталоцентризм – это то, что было, пусть латентно, но общим западного либерализма и советского марксизма. Представители обоих смотрели на мир сквозь призму западного, капиталистического (а иначе откуда же взяться антикапитализму?) опыта исторического развития; и те, и другие видели мир сквозь призму Запада как нормы – в одном случае с буржуазной позиции, в другом – с антибуржуазной. Отсюда – острая критика позитивного отношения к патриархальному крестьянству (патриархальное – значит, не обломанное о капиталистическое или коммунистическое колено, а потому неконтролируемое), интереса к любой социокультурной или национальной специфике. Позитивные оценки крестьянства Яковлев квалифицирует как мелкобуржуазный национализм (ленинская тупая, но социально и политически абсолютно понятная манера отождествлять крестьянство с мелкой буржуазией, прямо противоречащая мысли Маркса о том, при каких условиях мелкий собственник действительно превращается в мелкого буржуа – в том случае, если капиталистический способ производства подчинил себе данную социальную систему в целом, чего в России никогда не было), как защиту дела бесперспективного, которое есть «самой жизнью обречённое, отвергнутое».

Ознакомившись с содержанием статьи Яковлева в самом сжатом, «дайджестском» виде, сформулируем несколько вопросов, постановки которых требуют дальнейшие размышления по поводу этого опуса.

Первый:

в какой ситуации оказались советское общество и номенклатура как его системообразующий элемент на рубеже 1960-1970-х годов, когда и была Яковлевым написана нашумевшая статья, т. е. какие реалии она отражала, что именно в номенклатурном сознании и подсознании высказалось в статье решавшего свои карьерные проблемы номенклатурщика?

Второй:

почему именно в интеллигенции, а, например, не в рабочем классе номенклатура видела для себя главную социальную опасность?

Третий: почему именно «неопочвенники», «ревнители патриархального крестьянства», которых Яковлев по сути квалифицировал как «реакционеров», вызвали у него нечто среднее между негодованием и истерикой (т. е. чувства намного более сильные), чем адепты «технократической интеллигенции»? Это тем более удивительно, что социальный слой, к которому апеллировали «патриархальщики», по сути уже ушёл в прошлое: коллективизированное крестьянство, будь то колхозное или тем более совхозное, – это уже не патриархальное крестьянство, да и не крестьянство вовсе: после раскрестьянивания крестьянства не бывает. Связана ли позиция, занятая Яковлевым, только с марксизмом, с идеологией или же – в определённой степени – с русской дореволюционной историей, в частности, спецификой отношений в ней власти и народа (крестьянства), многое из которой унаследовали большевики (реагирующие на особенности положения крестьянства в любой социальной системе) и, наконец, с обстоятельствами прихода большевиков к власти и «строительством социализма в одной, отдельно взятой стране» – ведь, как известно, генезис системы определяет её дальнейшее функционирование?

Четвёртый: почему акцентирование «национальной», т. е. культурно-исторической, социокультурной специфики России в противовес Западу вызвало у номенклатурного индивида Яковлева намного большее неприятие, чем, например, западно (т. е. объективно – буржуазно) ориентированный прогрессизм? Обусловлено ли это только тем, что официальная советская идеология – марксизм – тоже имела западное универсалистское происхождение, или же за этим скрываются более глубокие и серьёзные причины, которые в качестве пружин и механизмов советской (и русской в целом) истории привели к перестройке, антикоммунистическому перевороту, приватизации власти («исторического коммунизма») и имущества и счастливому спасению значительной части прежних господствующих групп путём превращения в хозяев нового типа? Почему, когда припёрло, номенклатура начала отступление не по «неопочвенническому» и не по прогрессивно-технократическому путям, а по тупозападному, «либеральному» с превращением сверхдержавы и альтернативной капитализму мировой системы в сырьевую полупериферию капиталистической системы с явной ориентацией верхушки на западные, а не на русские образцы? Наибольшая вероятность такого выбора номенклатуры, который привёл Россию к катастрофе, подставившего её под удар Запада, мирового рынка и иной, чем марксистская, версии «универсальных» ценностей, в принципе прочитывается в статье Яковлева. Перефразируя Блока, «реформаторы» 1990-х могли бы сказать: «Яковлев, дай нам руку, помоги в немой борьбе» – с населением России за отсечение его от общественного и – шире – жизненного «пирога».