Борьба за трон. Посланница короля-солнца

— Это вы можете сказать. Её погубила добродетель! — прибавил проводник.

— Вот это забавно!

— Когда она состарилась, то перестала работать сама и сделалась содержательницей весёлого дома. У неё было шесть хорошеньких девушек, которых посещала золотая молодёжь Испагани. Однажды вечером подгулявшая молодёжь потребовала не её воспитанниц, а её. Добродетельная личность воспротивилась. Уже один сатир едва не оправдал своих усилий, как вдруг она выхватила из-за пояса кинжал и убила его.

— Новая Лукреция! — сказал доктор.

— Друзья убитого тотчас же отмстили злополучной Двенадцать Томанов.

— А теперь её дом — не храм ли, посвящённый её памяти? — спросила Флориза.

— Нет, это — увеселительный дом, как все другие на этой улице. У нас здесь двенадцать тысяч девушек.

— Поздравляем вас, — сказал Альвейр.

Они пришли в европейский квартал. На площади один старый чинар был весь унизан гвоздями, которые втыкали дервиши, чтобы вешать своё тряпьё. В нескольких шагах оттуда на обвитой железными обручами мачте ещё сохранились обрывки почерневшего и сморщившегося на солнце человеческого мяса.

— Это место казни одного губернатора, обворовавшего казну. Он был привязан к мачте и пронзён стрелами, а тело его оставлено на ней. Ужасная огласка этих казней доказывает закоснелую хищность бесстыдных чиновников. Шах время от времени делает это для примера другим.

Флориза покинула своих спутников. Она направилась к дворцу, где опечаленная Мари́ ожидала возвращения своих друзей в прохладном и тенистом патио, украшенном диванами.

Она вошла смеющаяся и сияющая, с цветами на груди и с хлыстом в руке. Она с места начала разговор:

— Восхитительная прогулка: и какая прекрасная погода, чтобы пробежаться по полям. Тебе надо бы пройтись, Мари́: свежий воздух был бы для тебя полезен.

— Я была немного утомлена.

— Не говори глупостей, я тебя слишком хорошо знаю. Жак любит тебя, а ты — его, и ты не знаешь, на что решиться, — вот в чём всё дело.

— Ах, мой Бог, да, раз ты знаешь мои сердечные дела. Видишь ли, мы не такие женщины, как другие; мы до сих пор жили свободно от общества, так же честно, как другие, без сомнения, честнее, чем некоторые честные женщины, чистота которых состоит в прикрывании своей нечистоты под ложной внешностью чистоты. Разве любовь — не добродетель, придающая душе благородство и чуткость лучше, чем это делают законы и социальные условия? Я страдаю от своего колебания и не знаю, на что мне решиться. Я всю жизнь буду носить траур по моём бедном Жане, и, если когда-нибудь моё сердце должно иметь какое-нибудь расположение к другому, этот другой будет не кто иной, как его племянник, который напоминает мне его и в котором, мне кажется, он снова оживает. Одна мысль о ком-нибудь постороннем была бы преступлением; я оправдываю себя, когда думаю о Жаке — добром, великодушном, сдержанном, который так похож на моего Жана.

— Полно, — сказала нежно Флориза, опускаясь перед ней на корточки и обнимая её, ты хорошо видишь, что любишь его. Тогда зачем же делать его несчастным?

Мари́ подняла глаза к небу, пожимая плечами, и сказала:

— Кто знает?

В это время все вернулись. Завтрак был довольно весел. Говорили о большом празднике шатира, назначенном на другой день и на который их пригласили в императорскую ложу.

Выйдя из-за стола, Мари́ удалилась одна с маленьким Пьером подышать чистым воздухом в парке. Она принялась читать, растянувшись в длинном кресле пред зелёной, цветущей рощицей, освежаемой водоёмом с падающими струями воды. Жак знал, что Флориза должна была с ней говорить. Он тотчас же догнал её, и Мари́, улыбаясь, сказала:

— Полно, большой ребёнок, садитесь.

— Как вы себя чувствуете? Вам, по-видимому, лучше, значит, вы больше не больны, потому что любезны; вы снова естественны.

— Благодарю.

— Полноте, не шутите со мною как с ничего незначащим вздыхателем, которым играют. Вы мне даёте досадную роль.

— Образумьтесь, мой друг, — сказала Мари́ строже, кладя свою руку на его, — я придаю вашему расположению важность, какой оно заслуживает, и я была бы истинно и глубоко огорчена, если бы я его лишилась.

— Предположение немыслимое, по крайней мере пока я жив. Я вас так люблю...

Он покрыл поцелуями руку Мари́; она не отнимала её.

— Что же вы ничего не отвечаете? — спросил он.

— Что же мне сказать вам?

— Вот как! Когда объясняешься с людьми, которых любишь, так желательно знать, не сердишь ли их.

— Объяснения всегда льстят женщине; вы меня не рассердили.

— Вот и всё? Полно, мы не понимаем друг друга. Я вас безумно люблю, до потери смысла, и вижу вас всегда спокойной, улыбающейся; вы отвечаете вежливым расположением на моё жгучее пламя; у вас голова и сердце одинаково свободны и голова господствует над сердцем.

— Так теперь вы со мною спорите? Вы — оригинал.

— А вы — бесчувственная, жестокая!

— Что же вам надо, требовательный друг?

— Я вам сказал, как я вас люблю, — ответил он, приближаясь к ней, — но не могу ли я узнать в свою очередь ваши чувства относительно меня?