Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

Конечно, это слова иронические. Это не страшно только в одном смысле — если считать, что сама жизнь не страшна, что все ее ужасы являют собой нечто закономерное. Смысл тут, да и вообще везде у Кафки, в том, что самым страшным в жизни человека предстает сама жизнь — при одном, кончено, условии: коли в ней не обнаружить видимого и понятного смысла. Тут можно вспомнить о религии, а конкретно о том, что в Кафке пытались видеть некий эзотерический иудаизм: так, по крайней мере, его представлял Макс Брод, его душеприказчик. С другой стороны, говорили о «травестии иудаистского мифа» у Кафки. Читая Кафку, думаешь не о том, что Бога нет, или о злом Боге, а, скорее, о богооставленности. Человек стал жертвой сил, им самим созданных: классический феномен отчуждения, и можно говорить именно об отчуждении как главной теме Кафки. Чо же касается иудаизма, то можно указать на один текст Кафки, в котором речь идет если не о Иегове, то о евреях: это «Певица Жозефина или мышиный народ». Вот образец художества Кафки: тут ни слова о евреях, но репрезентация такова, что ни о чем другом подумать нельзя, вне этой трактовки текст теряет смысл. Тогда получается, что жанр Кафки — аллегория или, лучше сказать, притча. Аллегория слишком примитивна: сказал лев — значит, имеется в виду царь. А притчу саму приходится истолковывать, и никогда прямо соотносящихся образов и смыслов в ней нет. Кафка говорит загадками. И люди поняли, что Кафка великий писатель, когда само наше время эти загадки разгадало, то есть явило их обнаженный смысл: бессилие человека в им же созданном мире. Освенцим был разгадкой Кафки.

Один современник сказал о Кафке: он создал наиболее фантастически-субъективный мир, но представил его средствами строгой объективности. Так это и есть судьба всех человеческих выдумок: введенные человеком в мир, они начинают действовать по собственным, уже не человеческим законам. И тогда приходит конец всем иллюзиям. Вот это и есть Кафка.

При этом называть его отчаявшимся пессимистом отнюдь не стоит. У него есть одно замечательное высказывание: в тяжбе человека с миром нужно быть на стороне мира. Это не отчаяние — а высшая мужественность. И по этому поводу — еще одно высказывание Кафки:

В сущности, сила, которая пытается противостоять судьбе, есть слабость. Куда сильнее тот, кто готов всё отдать и всё принять.

Но пора вспомнить и о втором нынешнем юбиляре — Николае Гавриловиче Чернышевском. Я не знаю, как он котируется в нынешней России, но русский интернет забит всякого рода апологетикой, и даже предлагаются для «скачивания» какие-то рефераты о нем. То есть «проходят» Чернышевского. Конечно, он стоит внимания; но, смотря какого. Делать из него апостола в наше время нельзя. Дело, которому посвятил себя Чернышевский, сильно, если не до конца, скомпрометировано. И тем больше всего скомпрометировано, что Чернышевский, как и его русские почитатели, слишком уж примитивно его представляли.

Мы говорим, понятно, о социализме. Социалистическая программа, несомненно, имеет свои резоны. И плох не столько социализм, сколько люди, принявшиеся его вводить в России. Большевики называли Чернышевского в числе своих предшественников, его очень восхвалял Ленин. Есть ли между ними связь? Виноват ли сам Чернышевский в этой связи? В известной, и значительной, степени, да, виноват.

Он был человек упрощенного, однолинейного мышления, склонного выводить из некоего отвлеченного пункта целостную программу социально-экономических и культурных сдвигов. И в этом смысле мышление Чернышевского было тоталитарным. Таковое всегда однолинейно и всегда претендует охватить целокупность бытия.

Вспомним общеизвестное: Чернышевский в журнале «Современник» писал об одном, бил в одну точку: Карфаген должен быть разрушен. Программа его была — так называемый русский крестьянский, или общинный, социализм. В России нет частной собственности на землю среди крестьян — громадного большинства населения, а, значит, на этой основе в высшей степени удобно ввести социализм — это последнее слово европейской науки, как казалось Чернышевскому, да и не одному ему. В конце концов, самые умные в России поняли, что крестьянская община — тормоз национального развития, а крестьянин, вырванный из общины, естественно, склонен к частнособственнической психологии. Ленин позднее: деревня ежечасно и ежеминутно порождает капитализм. И чтобы этого результата свободной экономической эволюции избежать, большевики насильственно восстановили общину в виде колхозов. Тут есть доля вины Чернышевского — самого русского народничества, которое готово было считать, что отсталые формы жизни способнее к восприятию самых передовых: скакнуть в будущее на кляче прошлого.