Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

На страницах "Нью-Йорк Таймс" выступил со статьей о Сноу Уильям Кристол – один из этих новых блестящих консерваторов. Он приводит слова Тони Сноу: «Если вы думаете, что День Независимости – самый главный американский праздник, подумайте еще раз. День Благодарения заслуживает этого имени больше других».

Уильям Кристол поясняет: «Он верил, что благодарность, а не самоутверждение – фундаментальная истина о человеке и что понимание этого сделало Америку тем, что она есть».

Это и красиво, и умно. На таких примерах видишь, какого класса эти молодые (теперь уже и не молодые) консерваторы. Здесь представлена не политика, а целая философия консерватизма. И даже не просто консервативная философия – а жизненная, экзистенциальная.

Этот склад мыслей имеет блестящее представительство в литературе. Кристол вспоминает, что Сноу очень любил К.С.Льюиса, но можно вспомнить еще одного автора – Честертона. Вот одна из его заветнейших мыслей: «Оценить хоть что-то можно лишь тогда, когда тебе ведома тайна смирения... Пока мы не поймем, что вещей, окружающих нас, могло не быть, мы не поймем, что они есть. Пока мы не увидим тьмы, мы не оценим света. Когда же мы увидим ее, свет покажется нам ослепительным, неожиданным и прекрасным».

Тайна и правило такой философии – удивляться и радоваться самому факту бытия, которого могло и не быть – для нас не быть. Это не только философия, но, если угодно, и религия: С. Аверинцев считал, например, что такова тайна христианства – радование о бытии. Недаром он сам читал и переводил как Честертона, так и Льюиса.

Но представим, однако, что мы живем, скажем, в сталинском СССР, причем не в лагере, а, так сказать, на воле. Достаточно ли это для счастья и вообще для прославления Всемогущего? И кого таковым считать – Бога или Сталина?

Вне требовательности, вне самостоянья (пушкинское слово!), вне установки на независимость от идолов, выдающих себя за богов, жизнь человеческая неполна. Дело не в противопоставлении бытия небытию, а в сопоставлении двух образов бытия – достойного человека и недостойного. То есть – в очередной раз – мы понимаем, что как ни будь красива та или иная истина, она мало утешает, если ей не противопоставить нечто обратное по смыслу. На плоскости политики это консерватизм и либерализм – реалистическая подкладка красивых моральных апофегм благодарности и независимости. «Истина партийна», говорили большевики. Чушь: истина по крайней мере двухпартийна.

Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/457797.html

* * *

[Кафка и Чернышевский: разность эпох]

В июле исполнилось 125 лет со дня рождения Кафки и 180 лет со дня рождения Чернышевского. Общего у этих двух писателей на первый взгляд нет и быть не может. Франц Кафка — гениальный писатель, классик двадцатого века, человек, которому место рядом с Достоевским, не меньше. В ставшей канонической троице классиков двадцатого века Пруст и Джойс не столь значительны, как Франц Кафка, и можно понять и объяснить почему.

Марсель Пруст — в сущности, писатель девятнадцатого века, он сгущает до последней концентрации столь свойственный этому буржуазному веку психологизм — и в то же время переводит оный на какой-то уже микроскопический уровень. Еще одна безусловная привязка Пруста — эстетизм так называемого «конца века» — девятнадцатого века, естественно.

Пруст — это, так сказать, стиль модерн — в том смысле, в каком употреблялось это слово в конце века, а не в том, как стали говорить позднее, называя модерном всё новое в искусстве двадцатого века. Гостиница «Астория» в Петербурге — вот стиль модерн в тогдашнем смысле. Я бы различал понятия модерн и авангард, и Джеймс Джойс, конечно, — авангард. Его игры с языком уже не те, что у Пруста: Пруст вызывает представление об изысканных салонах, а Джойс — о пивной, где играет или мог бы играть в бильярд Маяковский. Джойс — это коллоидальная химия (было сравнение), а Джойс — уже ядерная физика, разложение атома.

Чем отличается от них третий — Кафка? Самое странное в нем, что он пишет просто, он, в отличие от Пруста и Джойса, писатель «неязыковой», не стилем берет. Он вообще не эстет, в отличие опять же от Пруста и Джойса, он на таком уровне писательского и человеческого величия, когда уже не думается о литературе как форме искусства. Повернется ли язык назвать эстетами Толстого или Достоевского, хотя каждый из них обладал своей художественной системой?