Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

Но дело не в одних экономических программах народничества, а в той ограниченности умозрения, которую Чернышевский навязывал русским мыслящим людям — и навязал! Не видеть в жизни ничего, кроме узко понятых интересов народа, более того — подменить понятие народа понятием простонародья, утратить видение красок и сложности бытия: вот пункт Чернышевского. Взять хотя бы его так называемую литературную критику, его пресловутые «Очерки русской литературы гоголевского периода». Гоголь был понят и поднесен как сатирик — Гоголь, и слухом не слыхавший о самодержавии и крепостничестве, а всю жизнь боровшийся с образами своей фантазии! — а из него выведена дальнейшая литературная программа: хороша только та литература, которая обличает политические порядки.

Но вот что еще, увы, приходится помнить о Чернышевском. Этот примитивный пропагандист никогда бы не завоевал никакого авторитета, не вмешайся русская власть, отправившая его в Сибирь, да еще с барабанным боем. Трудно поверить, что этот неуклюжий очкарик, не умевший сладить с собственной женой, мог замышлять нечто опасное. Это был тогдашний Лимонов и так же, как Лимонов, писал плохую прозу.

Вернемся к нашему юбилейному сопоставлению: Чернышевский и Кафка. Удивительным оно предстает: Кафка прожил внешне благополучную жизнь, не считая, конечно, ранней смерти от туберкулеза. Но его умственный горизонт был в высшей степени далек от оптимизма. И вот Чернышевский: действительно, мученическая жизнь — при полном оптимизме мировоззрения и с видением светлого будущего человечества впереди. И вот тут главное: разница между Кафкой и Чернышевским — не между гением и посредственностью, а разница эпох. Девятнадцатый век был оптимистическим веком, полным надежд на светлое будущее: вот еще одно-два изобретения, и человечество войдет в золотой век. А Кафка был выше, шире, умнее своего века, он не питал иллюзий. И он оказался прав.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/457724.html

* * *

[Русский человек вчера и сегодня]

Недавно в «Нью-Йорк Таймс» (The New York Times) появилось следующее сообщение: «Американский пастор был освобожден из российской тюрьмы, в которой он провел пять месяцев за провоз в страну коробки патронов к охотничьему ружью. За день до его освобождения Московский городской суд пересмотрел дело и отменил прежний приговор, осудивший евангелистского пастора Филиппа Майлса из города Конуэй, штат Южная Каролина, на тюремное заключение сроком три года. Господин Майлс содержался под стражей с 3 февраля этого года, приговор ему был вынесен в апреле. Он неоднократно приносил извинения за нарушение российского закона, которого не знал. По его словам, коробку с патронами он привез в Москву по просьбе его знакомого — московского священника-протестанта. Выйдя на свободу, пастор Майлс сказал: «Нужно было умудриться сесть в тюрьму за провоз коробки ружейных патронов стоимостью в 25 долларов, когда они свободно продаются в Москве».

В этой поразительной истории два смысловых значимых слоя. Первый — бытовой, можно сказать — мелко-бытовой. Почему московский знакомый пастора Майлса обратился к нему с такой просьбой, когда он, москвич, не мог не знать, что эти патроны продаются во всех московских охотничьих лавках? Тут можно увидеть остаток прежней советской психологии, рожденной десятилетиями нехваток и дефицита. К тому же, с тех еще пор советский человек привык думать, что с иностранца не стыдно драть. Это психология зэка из «Ивана Денисовича»: посылочник — тугой мешок, с посылочника рви! Прибедняться — давняя черта даже и не советской, а русской психологии, крестьянская черта. Вспоминается рассказ Чехова «Скорая помощь», где мужики так энергично откачивали еще живого утопленника, что он умер, — после чего сказали при этом присутствовавшей барыне: «На чаек бы с вашей милости!»

Второй значимый слой этой истории гораздо важнее. Русскому, российскому человеку, если он наделен хотя бы микроскопической властью, гораздо привычнее, можно сказать естественнее, решить данный ему на усмотрение вопрос в сторону ужесточения, а не смягчения, коли дело касается другого человека. Ему сподручнее и милее казнить, а не миловать. Эту черту отечественной психологии давно уже заметили классики русской литературы — Достоевский припечатал ее словечком «административный восторг». Дело пастора Майлса — совершенно пустяковое, всякому ясно, что здесь недоразумение, а не злая воля, и его решить можно было на месте, тут же, в аэропорту: просто изъять патроны, сделав невольному нарушителю соответствующее внушение, он ведь и так рассыпался в извинениях. Нет, если согласно букве закона можно наказать, так и накажут непременно, — при том, что русские отнюдь не буквоеды-формалисты и этот самый закон готовы нарушить при каждом удобном случае — в свою пользу.