Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

В самом деле, Шекспир не теряет в ценности оттого, что его читают многие, и будут продолжать читать, пока стоит цивилизованный мир. От частого потребления стоимость этого, так сказать, товара растет. В то время как в экономике, которая строится на нормальных для нас рыночных принципах, дело обстоит как раз наоборот: товар имеет наибольшую стоимость, пока лежит на прилавке магазина или на складе, а выйдя из рук первого покупателя, приобретя негативное качество подержанности, сразу же теряет в цене. Как говорила одна героиня в новеллах «Декамерона» — «губы не убывают, а обновляются от поцелуев».

От этой высокой поэзии и следует переход к смиренной американской прозе; вернее, не смиренной, а как раз дикой и неорганизованной. Льюис Хайд показывает глубокую противоречивость, некий изначальный антагонизм идеи творчества и практики рынка. Творчество — это не товар, это дар: художник дарит людям то, что пришло к нему свыше, можно сказать, от Бога. Но тут и вспоминается пушкинское: «Не продается вдохновенье / Но можно рукопись продать» — из стихотворения «Разговор книгопродавца с поэтом», и его замечательная прозаическая концовка: «Вот вам моя рукопись. Условимся». А Льюис Хайд так говорит об этом:

Авторские права нужны для жизни, для добывания хлеба насущного. Слишком широко понятые, они не только противоречат своему первоначальному назначению, но и отторгают творца от источников его творчества. Гений стучит молотком в коллективной мастерской.

Даже в такой фразе чувствуется поэт. А вот как то же самое можно сказать в прозе: если у художника нет ренты, он околеет с голоду. Эти слова принадлежат Флоберу, гениальному художнику, на счастье ренту имевшему.

Льюис Хайд, однако, говорит еще большее. Обмен, вульгарная, привычная форма которого — рынок, действует не только в экономике. Для Хайда не только художественная, но любая человеческая деятельность есть коллективный плод и — тут-то и начинаются экономические и юридические заковыки — как бы всеобщее достояние. И самое интересное, что подтверждение этой своей мысли он находит в самой глубине американской истории. Дэниел Смит пишет:

Для Хайда пересмотр баланса между частными (корпоративными, индивидуальными) и общими, публичными интересами зависит не только от эффективной политики, скажем налоговой, но идея культурной общности, культурного общего «товара» лежит на самой глубине американской истории.

А какова самая эта глубина? В Америке не было старой европейской системы земельной собственности, не было феодализма, когда туда прибыли первые переселенцы; за исключением индейцев и природы там вообще ничего не было. И коли земля является, в конечном счете, главным достоянием человечества — и достоянием даровым, — то в основе мировоззрения, порождаемого такой изначальной ситуацией, лежит идея общности, а не частной собственности.

Понятно, что американское общество давно перестало быть аграрным, каким оно было во времена отцов-основателей. Человеческая деятельность стала разворачиваться на основах, созданных самим человеком, появилась некая действительность второго порядка, которая и называется цивилизацией. Но в основе всего, старается показать Льюис Хайд, лежит этот первоначальный импульс общности, который для Америки не только умозрительно дедуцируется, но и, так сказать, чувственно ощущается в ее такой молодой еще истории.

Льюиса Хайда и всё движение левых юристов, copy-left критики называют новым руссоизмом. Но дело не только в апелляции к первоначальному, то есть более благородному, более человечному, как хотят считать всяческие архаисты. Сам Хайд приводит пример Бенджамина Франклина, этого образцового американца, того самого self-made man, самого себя сделавшего человека — американский архетип. Есть знаменитое эссе Эмерсона под названием «Полагаться на себя», там и приводится пример Франклина как образец. Но Хайд ссылается на слова самого Франклина, не раз говорившего, что все его изобретения основаны на том, что раньше делали другие. Он не претендовал на монопольное владение сделанным. То есть, проще говоря, человек никогда не работает в одиночку, им руководит некая коллективная трудовая память.

В случае Франклина, говорят критики Хайда, было просто: он был богатый человек, — тот же случай, что рента Флобера. А на что рассчитывать неимущему творцу, кроме авторских прав? Спор продолжается и идет по тому же кругу.