Борис Сичкин: Я – Буба Касторский

«Я, когда приехал, думал, что всё-таки буду продолжать заниматься актерской деятельностью. Я же популярный артист. Все эмигранты прекрасно знают, кто я такой. На второй день я уже выступал у Эмиля Горовца, у него был сольный концерт. Сидел в зале. Он меня вызвал, я выступил. Он мне дал 100 долларов. О том, что буду подрабатывать как актер для эмигрантов, в этом я не сомневался. Откровения были другого плана. Я был в диком восторге от Голливуда и страшно обрадовался, когда увидел плохих артистов в Голливуде. “Господи, это же не на другой планете. Я думал, что все гениальные, а выяснилось, что много плохих…”»

Конечно, на Брайтон-Бич образца 1980 года Сичкину трудно было рассчитывать на возврат прошлой популярности. Это нам отсюда, из-за «железного занавеса», эта тихая, грязная улочка представлялась чем-то шикарным, манящим. «Пойду по Брайтону сегодня прогуляться!» – пели Токарев с Успенской, и казалось, что в такой прогулке можно обрести высшее счастье и жизнь будет прожита не зря. Реальность оказалась жестче и тусклее. Коллега Сичкина по эмиграции певец Михаил Шуфутинский

очень сочно и точно описал атмосферу «маленькой Одессы» глазами новоприбывшего советского человека: «…Итак, первый выход на Брайтон.

В образе дамы нетяжелого поведения. Концерт в Нью-Йорке. Середина 1980-х

В моем воображении эта знаменитая среди эмигрантов улица представлялась чем-то вроде Елисейских полей в Париже, который я тоже никогда не видел, или как минимум Калининского проспекта. Знакомый музыкант писал мне в Москву: на Брайтоне открылся новый ресторан, народ валит валом. Я представлял: десятки ресторанов и ресторанчиков, кругом музыка, сияние огней, праздношатающаяся публика, которую наперебой стараются заманить. Открывается еще один шикарный ресторан – все устремляются туда…

Когда я увидел Брайтон воочию, не скажу, что испытал глубокое разочарование, мне просто стало дурно. Длинная неширокая улица, движение – два ряда в одну сторону, два – в другую. По центру улицы, нарушая всякую гармонию городского пейзажа, проходит эстакада, по которой ужасающе громыхает “сабвей” – наружное метро. Когда проносится поезд, грохот стоит такой, что никто никого не слышит, – на Брайтоне это называется глухонемой сценой. Повсюду груды пустых коробок, горы мусора… Кругом грязь, раздражающая неухоженность, домики маленькие, район старый – словом, захолустье. Очень не понравилось мне всё это.

…Брайтон-Бич считается улицей русских эмигрантов. На Брайтоне можно прожить всю жизнь и не сказать ни слова по-английски. Кругом русские вывески, русская речь. Китайцы в овощном магазине говорят по-русски. И даже полицейские научились по-русски изъясняться. В “Садко” мы пришли за час до начала работы… Я с любопытством осматривал заведение. Так вот что такое эмигрантский ресторан. Десять-двенадцать столиков, небольшая сцена, маленькая танцплощадка, псевдорусский декор – какие-то картины из легенд о Садко. Официанты в обычной униформе: черные брюки, белые рубашки. Самым интересным мне показалось то, что туалеты находились на втором этаже. История ресторанного бума на Брайтоне началась именно с “Садко”, он открылся в конце 70-х годов. Хозяином был Женя Бендерский – человек в эмиграции известный и уважаемый. В “Садко” играл оркестр, называвшийся “Поющие звезды”. Началась программа, но народу собралось мало. Оркестр играл легкую музыку. Для меня, профессионального музыканта, прошедшего в Союзе огонь и воду, знавшего рекординг на фирме “Мелодия”, эта игра показалась достаточно примитивной. Наивысшим достижением их техники явилось, пожалуй, то, что они вместе начинали и вместе заканчивали. Пели они, однако, хорошо, и получалось, в общем, всё симпатично и вполне приемлемо… Вскоре ресторан заполнился до отказа, пошла гульба. Львовская с Успенской разошлись вовсю, пели лихо, по-кабацки, публика аплодировала, но мне это как-то резало слух – было далеко до привычного уровня, который в Союзе считался нормой. За банкетным столом, накрытым в стороне, шумела компания, среди которой я с удивлением обнаружил несколько знакомых лиц: Анатолия Днепрова с женой, Нину Бродскую с мужем, Бориса Сичкина. Как я ни скрывался за колонной, меня тоже заметили, вытащили, усадили за стол. Днепров справлял свое тридцатилетие. Боря Сичкин, сидевший напротив меня, пожал мне руку и сказал: