Борцы

«Значит, мир будет только тогда, когда будет свергнуто царское правительство,— думал Никита.— Враг — царь. А какой мне враг немецкий мужик? Вон Оскар Шнейдер — немец. А чем он хуже других? Ещё получше некоторых русских. Например, Ваньки Каина. Да что там Ванька Каин, он и Татаурова лучше... Он не будет никого научать, чтобы человека избили...»

Когда пришли соседи и поезд тронулся, Никита, под мерный стук колёс, сказал как бы между прочим:

— Вот бумажка тут интересная попалась. Ягоды были завёрнуты.

— Дай-кося,— попросил рябой с пшеничными бровями. После длинной паузы сказал:— Ишь ты, нет, грит, хуже врага для нашей родины, чем монарх, то ись царь, значит... Это он, грит, вверг нас в войну. Кровь из-за его, стало быть, проливаем... А его как свергнешь — так и мир будет...

— Ну, вы государя не троньте,— сказал другой.— Он богом на царствование помазан.

— Не богом,— сказал третий,— а нашей кровью... девятого января...

— Тут вины его нету... Это министры виноваты.

— Всех бы их на одну верёвку да...

— Ты — опять?.. На каторгу захотел?

— Нет уж, будя, пострашшали каторгой. Чичас народ многое понимать стал. Многое. И когда возьмётся сообча...

— Да, антиресная газетка... Страшная для кое-кого...

— Да што там — газетка. Не в газетке дело. Страшно, что кровь наша льётся.

— Вот именно.

— А в газетке про что написано? Как раз ведь про это.

— Сожгем её, чтоб греха не было.

Никита повернулся лицом к говорившим, поддержал:

— Правильно. Сжечь её. Чтобы добираться не стали — что да откуда... А что в памяти осталось — это уж не сожжёшь.

— Золотые слова... А память у народа — крепкая...

За несколько дней дороги Никита сблизился с этими людьми. Разговоры их стали более откровенными... Бывало, говорили все ночи напролёт.

Смуров приносил ему газеты и книжки, но просил больше никому не показывать. Сказал:

— Следят как будто за мной. А проваливаться мне нельзя — место больно удобное: сегодня на фронте, завтра — в тылу... Разъезжаю.

Никите не хотелось расставаться с соседями по вагону, это были все простые и душевные люди, но в Петрограде их рассортировали по разным госпиталям.

Ещё тяжелее было расставаться со Смуровым.

Смуров дал ему заплечный мешок, в котором вместе с письмами и фотографиями умершего в дороге солдата была пачка листовок.

— Если отберут, говори, что подобрал мешок у мёртвого солдата и ещё не смотрел содержимое. Прощай. Когда-нибудь ещё увидимся.

И он ушёл, напевая свою песенку!

Далеко до Типперери, далеко...Расставаться с милой Мери нелегко...

61

И раньше Нина редко выходила из дому, а сейчас, когда Мишутка заболел скарлатиной, она стала настоящей затворницей.

Нося его безжизненное тельце на руках, она с трепетом ждала, когда сынишка улыбнётся, потянется к пей ручонками. Он приоткрывал глаза, смотрел невидящим взглядом.

— Сыночек мой маленький, сыночек... Господи, сделай так, чтобы его болезнь перешла на меня... Я всё согласна вытерпеть... Ты не услышишь от меня ни одного слова жалобы... Сжалься над ним — он такой маленький. За что он должен страдать?..

Порой ей казалось, что сын умирает. Она в ужасе подбегала к телефону, вызывала врача.

Няня брала её за плечи, успокаивала:

— Барыня, милая, всё обойдётся... Не терзай себя...

— Маша, Маша... За что бог наказывает нас?..

Иногда засыпала, уткнувшись головой в кроватку. Однажды сын проснулся и сказал:

— Ма-ма.

Она подхватила его на руки, начала целовать сквозь слёзы. Он потёрся щекой о её лицо, посмотрел на неё внимательно, по- взрослому.

С этого дня дело пошло на поправку.

Нина носила его по просторным комнатам, останавливалась против портрета Ефима, говорила:

— Папа.

Мишутка смешно таращил глаза, задерживался взглядом на ярких картинах.

— Глупый ты мой... Несмышлёныш...— шептала Нина, целуя его в бледную щёчку.

Врач разрешил спускать сына на пол. Мальчик ходил пошатываясь, натыкался на стулья. Нина попросила няню прибрать зал, который Коверзнев отделал под арену, и часами сидела в кресле-качалке, глядя, как Мишутка ковыляет по зелёному ковру к огромной штанге, обхватывает её воронёной гриф. Целый месяц они провели в этом зале. Няня поставила здесь детский столик и кормила малыша, не унося в столовую. Медленно покачиваясь, Нина смотрела на деревянных идолов, расставленных по углам. Мальчик как-то остановился против одного из них и, заложив руки за спину, сказал:

— Дядя.

И с тех пор, когда его уводили в гостиную или столовую, капризничал, махал ручками, кричал:

— К дяде!

Мина написала об этом Коверзневу, и строчки его ответа о судьбе малыша растрогали её до слёз. «Он прав — весь в отца, будет борцом...»