Борцы

— Вот всегда так — ищет, в кого бы влюбиться. Создаёт себе кумиров... Однако увлечение вами — это, по-моему, единственное его увлечение, принявшее хронический характер...

— Мною? — спросил Верзилин, да так громко, что Коверзнев приостановился, поинтересовался:

— Что?

— Нет, нет, ничего. Рассказывайте,— торопливо сказал Верзилин.

— Так вот, в Индии с ним интересное происшествие было. В Калькутте. Решил он визит нанести радже. Фрак надел, цилиндр— знай наших. Раджа на ковре сидит, ноги калачиком. Телохранители рядом, опахалами его обмахивают... Встречают русского гостя с восточной вежливостью, показывают на специальный трон. Штука древняя — тончайшей резной работы... Гость поклонился и сел на трон, да довольно резко. Трон и разлетелся!.. Бац!.. Он встаёт, потирает ушибленные места... А раджа, как истый джентльмен, не замечает случившегося и спрашивает: «А как здоровье вашего императора его величества Николая Второго?» Ха-ха-ха!

— Тише,— одёрнула его Нина,— на нас смотрят. И потом — ты вечно забываешь об осторожности.

Коверзнев надулся, стал скучным, недовольным тоном познакомил их с художником.

Это был высокий красивый мужчина с рыжими усами. Что-то общее было у него с Коверзневым,— видимо порывистость, горячность.

Он поцеловал ладонь Нине, дёрнул за руки мужчин, отбежал к стене и, тыча тростью в розовые, голубые и жёлтые этюды, заговорил торопливо:

— Это верблюды... верблюды... отдыхают... на фоне... на фоне белой стены... Это гостиница в Александрии... ещё Александр Македонский основал... не гостиницу, а Александрию... Это же верблюд... на котором я ездил... Вы видите? Видите? Это же краски горят... переливают... Это же Египет... экватор... А вот на этом этюде сфинкс... и пирамида Хефрена в Гизе... Там около сотни пирамид... И все близ Мемфиса... Три самые высокие — Хеопса, Хефрена и Менхереса... Бонапарт тут был... в 1798 году...

От отскочил в сторону, взмахнул тростью (дама в шляпе величиной с таз шарахнулась от него) и заговорил ещё быстрее:

— Это же находка. Великолепная находка для художника... Я неделю ехал на верблюде... чтобы увидеть этот памятник.... Это же самое сердце Абиссинии... Я оружие отдал абиссинцам — пусть гонят итальяшек... Всё оружие... А они мне дали за это... осла... Я по горам на нём карабкался... Туман закрывал эту гору с памятником... Я приготовил три картона и два дня ждал с кистью в руке, чтобы написать его, и вот он, наконец, показался на пять минут... и снова скрылся... Вы видите, это же гранит.... гранит полированный... поёт красками... поёт...

— А почему тускло? — осторожно спросила Нина.

— Да как вы не понимаете? Тропическое солнце обесцвечивает, всё обесцвечивает, поглощает все цвета... Это же экватор...

В зале появился распорядитель, в смокинге, в скрипящих ботинках, зашептал что-то художнику. Тот извинился перед Ниной, сказал, что должен идти.

Пожимая руку Верзилину, разглядывая его, пообещал:

— А ваш портрет напишу... напишу... Вы мне и раньше импонировали своей силой... Видел я вас... видел... в цирке... В красном трико и с жетонами — очень хорошо получится...

Когда фалды его фрака взметнулись в дверях, Нина сказала Коверзневу с упрёком:

— У тебя всегда так: восхищаешься, а непонятно — чем? Король-то голый.

— Голый? Голый? — искренне возмутился Коверзнев.— А ты посмотри, какое настроение!.. Это же романтика!..

— Романтика биографии, а не картины. Ни одна из картин не окончена; это же всё этюды... на картоне. Недоноски.

— Ну и что? Ну и что — недоноски? Выкидыш — это преступление для художника, а другое дело — недоносок... И с женщинами так бывает: нервная, хрупкая натура не может доносить плод, а для грубой, здоровой — хоть бы что... Мы забываем о том, что Врубель не претворил в жизнь ни одного из своих громадных замыслов. А Серов, Серов? Что? Что?

— Глупости,— сердито сказала Нина.— Серов тут ни при чём. И Врубель тоже.

— Я ничего не понимаю в этом деле,— сказал Верзилин,— однако целиком присоединяюсь к Нине Георгиевне... Хорошо, выкидыш— преступление, я с вами согласен. А что же тогда недоносок? Несчастье? Не можешь написать картину, так и не берись за неё. Нина права. Странно было бы недоноска-спортсмена выпустить на арену цирка. Талантливый гимнаст, не отработавший номер,— недоносок. Выпустите его — и он на первом же представлении разобьётся... А что, если бы я выпустил неподготовленного Никиту (он кивнул на парня) против Александра Мальты? Преступление? Преступление и позор!

— Я идиот! — воскликнул Коверзнев, стукнув себя по лбу.— Рассуждаю о картинах, когда сейчас решается судьба русской славы!.. Мальта, Мальта... Да его давно и след простыл... Но зато Корда приехал и может уехать победителем. Это из страны- то, в которой полно богатырей!.. Идёмте!..— сказал он повелительно.

17

Усадив Верзилина в старое пыльное кресло, Коверзнев снял с себя бант, дёрнул за воротник бархатной куртки. Забегал по просторной комнате, спотыкаясь о складки ковра, приговаривая:

— Почему Никита? Почему Никита?