Босяки и комиссары

Я рассказал, что сделать это довольно просто. Для начала можно послать запросы в криминальную лабораторию полиции и посмотреть все экспертизы по образцам, что туда раньше передавал Калле. А потом сравнить их с заключениями по веществам, что были изъяты у меня при обыске — экстази в порошке, таблетках, MDP-2-P и другим химикатам, хоть по той же лактозе. Все продукты высшей химии, объяснял я прокурору, уникальны, как отпечатки пальцев у человека или рисунок радужной оболочки глаза. Каждая партия экстази, MDP-2-P, амфетамина всегда будет отличаться от другой, даже если они сделаны на одном и том же оборудовании, поскольку в них будет разное соотношение исходных веществ, разные посторонние примеси, в зависимости даже от того, какую тару использовали для хранения. Это все в микроскопических размерах, но экспертиза это сразу определяет.

Так что, рассуждал я, полицейским будет очень сложно объяснить, откуда они еще полгода назад взяли образцы наркотиков и других химикатов, которые потом нашли у меня в лаборатории и дома. А у меня до ареста в разных местах хранилось довольно много пузырьков со всякими химикатами и старыми порошками и таблетками, которые я отдавал на изучение Калле. Мне самому было интересно, насколько качественный или не очень получается продукт, какие у него особенности, чтобы знать на будущее, если вдруг возникнут какие вопросы. Еще экспертиза наверняка нашла бы во многих веществах, которые Калле раньше отдавал на экспертизу, признаки того, что оно делалось именно на моем оборудовании.

Помимо этого, рассказывал я прокурорше, легко можно найти доказательства того, что здесь в Таллине, давно существует большое производство наркотиков, куда более серьезное, чем моя лаборатория. Я у себя только жидкий экстази перерабатывал в порошок и таблетки изготавливал. И то совсем недавно начал, что подтверждают документы по моему «офису». Но у меня остались документы по тем трем тоннам сафрола, что мы заказывали на химкомбинате в Ханое, и там наверняка подтвердят, кому и когда их отсылали. А на границе можно проследить, когда эти вещества ввезли в Эстонию, поскольку я знаю, кто этим занимался. У меня остались бумаги и по большому таблеточному станку, который я несколько лет назад привез из Украины, и можно найти много свидетелей, оформлявших на него документы на границе. Я не знал, где этот станок находится сейчас, но с моей помощью его несложно было бы разыскать у знакомых Марво.

Прокурор слушала меня внимательно, порой что-то переспрашивала и уточняла, записала несколько имен и фамилий, которые я назвал, и сказала, что тут надо все обдумать. Размышляя, она походила по кабинету, посмотрела в окно и наконец вернулась за стол:

— Если в этих бумагах все правда, мне придется просить для вас у суда лет девять, в лучшем случае восемь. Это слишком серьезные преступления. Что будет с другими, решит отдельный суд. Наверное, послаблений им быть не может. Но для вас за участие в таком большом предприятии наказание тоже не может быть меньше.

От таких слов я даже опешил. Получается, если я вру и даю показания на тех, кому нужно полиции, то 205-ю статью применять можно, а если говорю правду и разоблачаю тех, кто действительно наркотики делает и взятки за это собирает, — то сам в тюрьму и отправляйся! Хорошенькое дело. Выходит, прямо как в России. Один знакомый в шутку говорил, что там любят рассказывать о раскаянии и прощении, мол, все должно в суде засчитаться, но на деле выходит ровно наоборот. «Чистосердечное признание — прямой путь в тюрьму!» — любил повторять приятель. В общем, ясно, что прокурор выступила на стороне Калле и дала понять, что мне лучше помалкивать. А иначе еще хуже будет. Так что я собрал со стола свои записи и только и смог сказать: «Хорошо. Четыре с половиной».

Пока меня везли обратно в тюрьму, я все размышлял, как поступать дальше. Кто мог подумать, что прокурор открыто станет защищать Калле?! Раз так, скорее всего, они заодно и прокурор наверняка передаст теперь комиссару содержание нашего разговора. А тот наверняка будет делать все, чтобы заткнуть мне рот или сделать так, чтобы на мои разоблачения никто не обращал внимания. А самый надежный способ — окончательно засадить меня в тюрьму. Поэтому четыре с половиной года, о которых мы пока договорились, теперь могли оказаться уже и не самым окончательным вариантом. Если Калле и прокурору будет надо, они всегда смогут придумать повод, чтобы обвинить меня еще в чем-нибудь. Хозяевами положения тут были они. Поэтому единственным спасением, решил я, было пытаться все же донести свою историю до кого-нибудь еще. И на следующий же день я позвонил в КаПо[1] — полицию безопасности, сообщив, что у меня есть информация о коррумпированных сотрудниках полиции, с которыми я был вынужден сотрудничать.