Брак по-американски

Селестия была женщиной сложной, и разгадать ее было непросто. Она едва не отказалась выходить за меня, хотя в ее любви я никогда не сомневался. Во-первых, я совершил несколько формальных ошибок, когда делал ей предложение, но, помимо этого, я думаю, что брак вообще не входил в ее планы. У нее даже висела на стене доска, которую она называла «картой желаний», – по сути дела, это была пробковая доска, куда она прикалывала слова вроде «успех, творчество, страсть!» и фотографии из журналов, которые наглядно показывали, чего она хочет добиться в жизни. Она мечтала выставляться в Смитсоновских галереях[42], еще на доске был домик на острове Амилия[43]

и фотография Земли, снятая на Луне. Но вот свадебное платье и обручальное кольцо в ее коллаже не фигурировали. Ее это не смущало, а меня – да.

Не подумайте, что я распланировал свою свадьбу как двенадцатилетняя девочка или как какой-то клоун воображал, что заделаю ей десять сыновей и стану раздавать сигары каждые полтора года[44]. Но я представлял, что у нас будет двое детей, Трей, а потом девочка. Те, кто может это себе позволить, пусть полагаются на обстоятельства и будь что будет, а у парня из Ило должен быть план. В этом мы с Селестией похожи – оба одинаково не верим в принцип «что бог пошлет».

Примерно год назад в муках безысходности я уничтожил всю нашу переписку, кроме того тщательно написанного письма, которым она порвала со мной. Да, конечно, Уолтер пытался меня отговорить, когда я скатал из душистой бумаги шар и собирался швырнуть его в металлический унитаз. И я понятия не имею, почему я решил оставить именно то письмо, которое причинило мне столько боли. Но вот он я, сегодня мой первый вечер на свободе, я дышу вольным воздухом и собираюсь прочесть его снова.

Если бы я мог себя остановить, я бы так и сделал. Аккуратно развернув бумагу, чтобы истертые сгибы не надорвались, я провел пальцем по словам, пытаясь отыскать скрытую там надежду, которая иногда мне являлась.

Селестия

У нас с ним был такой роман, каких у черных девушек больше быть не должно. Старинная история любви, которая отошла в прошлое после Кинга, вместе с негритянскими магазинами одежды, аптеками и столовыми. Когда я родилась, Свит Оберн[45], когда-то – богатейшая негритянская улица в мире, уже умирала, разделенная надвое широкой магистралью. Упрямая Эбенезер[46]

по-прежнему стояла, высилась гордым напоминанием о своем знаменитом сыне, чье мраморное надгробие и вечный огонь несли вахту по соседству. Когда мне было двадцать четыре, я жила в Нью-Йорке и думала, что, наверное, черная любовь разделила эту участь, интеграция довела ее практически до полного вымирания.

Никки Джованни[47] сказала, что «Черная любовь – это черное достояние». Напившись как-то в Вест-Виллидже[48], моя соседка Имани набила эту фразу себе на правом бедре, надеясь на лучшее. Мы с ней обе окончили черные университеты, и магистратура стала для нас и культурным шоком, и антиутопией одновременно. Черных в художке было только двое, и второй, парень, кажется, без конца злился на меня за то, что я обломала его исключительность. Имани изучала поэзию, и проблемы у нее были те же, так что мы обе подрабатывали официантками в «Маронах» – ресторане на Манхэттене, который специализировался на кухне, привычной для черных со всего мира: курица по-ямайски, рис джолоф, капуста и кукурузный хлеб. Встречались мы с нашими супервайзерами – томными парнями с колониальным говором. Слишком старые, нищие и обаятельные, они были переменчивы, как погода, но Имани говорила, что «черный и живой – это уже неплохо».

Тогда я пыталась вписаться в творческий мир Нью-Йорка. Вечно сидела на диете, старалась не говорить «всехний» и «мэм». По большей части у меня все получалось, если я была трезвой. Но после трех порций джина юго-западная Атланта лезла изо всех щелей, будто у меня в жизни не было уроков хорошей речи. А Рой тогда почти жил в подземке – он снимал квартиру в Атланте, но настолько далеко от центра, что его приемник едва ловил ар-н-би-станции. Он работал в тесном офисе, но ему довольно хорошо платили за то, что он внес расовое разнообразие в их компанию. Нельзя сказать, что ему нравилась или не нравилась эта работа – для него это было способом достижения цели. Хотя командировки он любил, потому что до этого ни разу не бывал западнее Далласа или севернее Балтимора.

Но, когда Имани посадила его компанию за большой круглый стол на моей стороне зала, я, разумеется, ни о чем подобном и не догадывалась. Я знала только, что за шестым столом сидят восемь человек, из которых семь – белые. Ожидая, что он тоже будет им под стать, я взяла строго деловой тон. Перечисляя специальные предложения, я чувствовала, как черный парень разглядывает меня, хотя он вроде бы встречается с рыжей слева от него – она так и льнула к нему, читая меню. Наконец, она заказала пряную кайпиринью[49].

– А что вы будете пить, сэр? – спросила я у него голосом налогового инспектора.

– Мне виски-колу, – сказал он. – Дорогая Джорджия.