Браслет. Повести о лошадях

Ежедневно Рыбкин и Сенька с риском быть изувеченными понемногу чистили денник. И все же тяжелый запах аммиака наполнял конюшню.

Июльская жара усиливала зловоние.

Прошло две недели. Рыбкин, отчаявшись продать Браслета, захлопнул двери перед носом покупателей.

Когда около денника не было людей, Браслет успокаивался, забивался в дальний угол и часами стоял неподвижно. Глаза тогда теряли блеск, подергивались грустной дымкой и подолгу, не мигая, смотрели в одну точку. Потом неожиданно Браслет резко вздрагивал, приседая, как от удара, и вдруг, словно очнувшись от дремоты, с визгом начинал исступленно колотить копытами по перегородке. Слыша визг Браслета, волновались и другие лошади, даже самые спокойные и кроткие. Рыбкин понимал, что держать Браслета в конюшне больше нельзя.

Приезда Лысухина ожидали с нетерпением.

Браслет по-прежнему никого не подпускал к себе, зверел и бесновался при виде людей. Только Рыбкину и Сеньке разрешалось ходить около денника. Еда и питье опускались через верх. Неубранные испражнения гнили и наполняли конюшню тяжелым, удушливым запахом.

Однажды управляющий конюшней сказал, что хозяин приезжает завтра. Сенька ушел из конюшни, не почистив лошадь. Он забрался в сарай на сено, лег на спину и долго лежал с закрытыми глазами. Запах сена напомнил ему луг, табун, старую Злодейку и резвого гнедого жеребенка, несшегося по высокой, росистой траве. У жеребенка большие, ласковые глаза и теплые, бархатные губы. Сенька протяжно вздохнул и, повернувшись вниз лицом, глубже зарылся в сено. Только перед самым вечером он вылез из сарая. Глаза у него заметно покраснели.

В ближайшей мелочной лавочке Сенька вынул из узелка весь свой наличный капитал – восемьдесят пять копеек.

– Конфет на все, только без бумажек, – сказал Сенька, отворачиваясь.

Лавочка находилась рядом с конюшнями, и владелец ее хорошо знал Сеньку.

– Ничего, ничего, дело житейское. Парень ты в самом расцвете. И опять же весна, – ободрял он, протягивая кулек.

В дверях Сенька столкнулся с Рыбкиным. Они прошли мимо, не остановившись, даже не взглянув друг на друга.

«Кошка пробежала», – решил лавочник, знавший об их дружбе.

Рыбкин молча положил на прилавок два серебряных рубля.

– Конфет, – буркнул он. – Только чтоб без бумажек.

Лавочник на мгновение даже замер на месте, но быстро опомнился и еще быстрее сгреб с прилавка деньги, как видно боясь, что Рыбкин передумает. Отвесив конфеты, он забежал вперед и торжественно распахнул перед богатым покупателем дверь.

– Вот гляжу на вас, Никандр Миронович, какие люди когда-то были. Вот вы, годков на двадцать пять старше меня, а еще кремень-мужчина, – говорил он, заглядывая Рыбкину в глаза. – Я вот и сам жениться хочу, да только раздумываю.

– Дурак! – сказал на прощание Рыбкин.

Лавочник долго глядел вслед удалявшемуся Рыбкину.

И вдруг, осененный новой мыслью, даже подпрыгнул.

– Оба без обертки, неужели за одной? Старый и малый? Вот где кошка пробежала. Вот черти!

* * *

Из лавочки Сенька пошел прощаться с Браслетом. Браслет одобрил подарок и, громко фыркая, набил конфетами рот. Два месяца он прожил на голодном пайке. Рыбкин держал его на сене и только раз в день давал немного овса. Сенька попытался как-то незаметно увеличить порции овса, но был накрыт на месте преступления.

– Задумал лошадь погубить? Раз без движения стоит, ему много есть вредно. Другой раз хлыстом отстегаю, – пригрозил Рыбкин.

Сладкого Браслет за это время не пробовал. Теперь, довольно покачивая головой, он быстро уничтожал Сенькины конфеты.

На глазах у Сеньки Браслет из жеребенка превратился во взрослого, статного жеребца. Сенька был свидетелем его рождения, роста, блестящей, но недолгой беговой карьеры. За это время Сенька сам превратился из мальчишки в восемнадцатилетнего парня. Ему казалось, что такого времени, когда рядом с ним не было Браслета, не существовало. Браслет не просто любимая лошадь – он товарищ, земляк, друг. И теперь Сенька прощался с Браслетом навсегда…

В конюшню неслышно вошел Рыбкин. Увидев Сеньку, он повернулся и, тихо ступая на носки, незаметно исчез за дверью.

Во дворе Сенька появился только под вечер. И тотчас же его место у денника занял Рыбкин.

Браслет не спеша принялся за новую порцию конфет.

– Ешь, ешь, милый, ешь в последний раз, – тихо сказал Рыбкин. Голос у него дрожал и скрипел сильнее обычного.

«Без охоты ест. Умная скотина, предчувствует», – решил он.

Браслет нехотя доедал конфеты.

– Ему бы в степь, на волю, в косяки. Какие жеребята были бы! – мечтательно шептал старик.

У Рыбкина заболели ноги, а Браслет все еще не мог доесть конфеты. Старик отошел от денника и сел на табуретку. Развернув беговую программу, он уставился на первую страницу. Беззвучно шевелились губы, и осторожно, крадучись передвигались по обычному маршруту усы. Так прошло полчаса. Рыбкин по-прежнему шевелил губами, держа перед собой программу, открытую все на той же странице. В денниках тихо всхрапывали лошади. Наконец голова Рыбкина опустилась на руки, и к равномерному посапыванию лошадей присоединился новый, свистящий звук.