Браслет. Повести о лошадях

Равномерно дышали лошади, где-то в крайнем деннике одна тихо, тоненько ржала во сне.

Болезненный громкий стон, разнесшийся по конюшне, разбудил Рыбкина.

«Стрела», – решил старик, вспомнив о недомогавшей несколько дней кобыле, и побежал к ее деннику.

Растянувшись на опилках, в деннике мирно спала серая кобыла.

Новый стон раздался где-то неподалеку.

«Браслет», – наконец догадался Рыбкин.

Корчась от судорог, Браслет катался по грязному полу, задевая за стены копытами, и громко, жалобно стонал.

– Колики! Обкормил, старый дурак, – выругал себя Рыбкин.

Он приоткрыл денник и остановился на пороге, не решаясь войти. Браслет приподнял голову. У него были испуганные, страдающие глаза. Тогда старик смело шагнул к нему и, опустившись на колени, стал растирать живот. Браслет прислушался и затих. Рыбкин снял со стены недоуздок. Жеребец покорно подставил под него голову. Выждав момент, когда Браслет на минуту затих, Рыбкин дернул за повод и прикрикнул:

– А ну, вставай, вставай!

Браслет поднялся. Он стоял, выгнув горбом спину и сблизив передние и задние ноги.

– А ну, пойдем, пойдем, скорее, – торопил его Рыбкин и тянул повод.

Вздрагивая от боли, Браслет поплелся следом, с трудом перебирая одеревеневшими, застоявшимися ногами.

В тиши светлой июльской ночи, шаркая валенками, Рыбкин водил Браслета по двору. Скоро он начал уставать и послал дворника за Сенькой.

Прошло еще четверть часа, у Рыбкина все сильнее заплетались ноги, но остановиться он не мог. Остановка грозила Браслету гибелью. Наконец появился заспанный Сенька.

– Бери повод, води. Не давай останавливаться, – от усталости еле выговорил Рыбкин.

Сенька машинально протянул руку, но, увидев рядом с собой Браслета без пут и намордника, как ошпаренный прыгнул в сторону.

– Бери, не бойся, он смирный. Колики у него, водить надо, – хрипел старик.

Он все мельче семенил ногами и дышал, как запаленная лошадь. Сенька решился. Браслет, казалось, даже не заметил перемены. Он страдал от жестоких колик и все время порывался лечь на землю.

Через час Сеньку сменил отдохнувший Рыбкин. Браслет ходил уверенней. Он твердо ставил ногу, и шаг его сделался шире. Браслет повеселел, но покорно ходил на поводу. За два часа он изменился и подобрел. Один раз даже ласково ткнул похолодевшего от страха Сеньку в плечо и пошарил губами у кармана.

Перед рассветом его увели в денник и коротко, чтоб он не мог лечь, привязали.

– Растирай! – приказал Рыбкин.

Рыбкин и Сенька принялись дружно массировать лошади живот. Браслет терпел. Потом Сенька опять долго водил его по двору, а Рыбкин чистил денник. Удушливый аммиачный запах исчез из конюшни.

Наутро, вооружившись щеткой и скребницей, Рыбкин шагнул в денник. Браслет повернул голову и, кося глазом, выжидающе посмотрел на него. В этом взгляде не было ни ласки, ни угрозы. Рыбкин осторожно потрепал жеребца по шее и протянул ему конфету. Браслет взял конфету, пожевал губами и выбросил.

– Старый я дурень, скотина умней меня, – обласкал себя Рыбкин и осторожно провел щеткой по спине Браслета.

Браслет повернулся и подставил бок. Тогда, весело насвистывая, Рыбкин принялся чистить жеребца.

К началу рабочего дня вычищенный Браслет стоял в чистом деннике, со свежей подстилкой. Ползая перед ним на коленях, Сенька щеткой чистил ему копыта.

* * *

Наутро первым покупателем в мелочной лавке был Рыбкин.

– Конфеток прикажете? – заискивающе спросил лавочник.

– Ваксы, – отрезал Рыбкин.

Лавочник удивленно уставился в старые, истоптанные валенки Рыбкина. Он знал его не один десяток лет, но припомнить без валенок не мог.

– Как вы сказали? – переспросил он.

– Ты что, оглох, что ли? – обозлился Рыбкин и закричал, как глухому, на ухо: – Ваксы, понимаешь, ваксы для сапог.

Не заходя в конюшню, Рыбкин прошел в свою каморку и пропал.

Только через два часа он снова появился на дворе. Сенька, водивший по двору лошадь, чуть не выронил из рук повода. Рыбкин был необычайно наряден. На ногах у него красовались высокие сапоги гармошкой. Сапоги горели огнем. Новые плисовые шаровары были вправлены в высокие голенища. Из-под жилета в цветочках выглядывал ворот вышитой голубой рубахи. Поверху старик надел длинный синий казакин на волчьем меху – его гордость и богатство. Казакин был сшит еще в те времена, когда Рыбкин был наездником, и надевался только в особо торжественных случаях, независимо от времени года и температуры.

Не обращая внимания на сыпавшиеся со всех сторон шутки и вопросы, Рыбкин прошел мимо конюшни прямо на улицу.

В десятом часу утра он уже сидел в передней у Лысухина. От хозяина он вышел потный и красный, но сияющий. Лысухин сам проводил его до дверей.

– Значит, срок – пол года, – еще раз напомнил он.

– Раньше пойдет, – пообещал Рыбкин.

– Подумай еще раз. Не пойдет лошадь – убытки за твой счет. Дело серьезное, – грозил Лысухин.

– До смерти отработаю, – успокаивал Рыбкин.

Старик спешил. Наклонясь вперед и сильно размахивая руками, он быстро семенил к дому. При этом он бормотал себе что-то под нос и хитро подмигивал. Усы то и дело сбивались с обычного рейса от носа к подбородку и ползли в разные стороны. Рыбкин улыбался.