Брат и сестра

Постепенно воодушевляясь, Зоя убыстряла шаги. Ирина должна была почти бежать, чтобы поспевать за нею. Обе разогрелись, лица их пылали, и оттого, что они так воодушевлялись, разница в их внешности теперь была еще заметнее: лицо Зои стало ярче, но, как всегда при этом, рядом с резко обозначенным румянцем кожа под глазами, на висках и особенно возле корней волос на лбу бледнела и как бы истончалась до голубизны. Упругая, как на пружинке, прядка волос дышала в лад с широким шагом, качалась, то затеняя лоб, то широко открывая его, подставляя под вечернее солнце, все ниже спускавшееся к Тимирязевскому парку.

А на лице Ирины еще резче проступало что-то неспокойное, цыганское: жгучий румянец с трудом пробивался сквозь природную смуглость кожи; брови нервно подрагивали; она оглядывалась по сторонам, словно ища одобрения у изредка попадавшихся им навстречу прохожих: посмотрите, мол, какая у меня чудесная подруга!

— Знаешь, что мне недавно пришло в голову? — говорила Зоя легко, почти не замедляя речи для подыскания необходимых слов. — Я подумала о том, что литература удлиняет человеческую жизнь. Как бы тебе это объяснить?.. Когда ты читаешь новую книгу, то получаешь возможность, помимо своей жизни, прожить частицу еще другой жизни, дополнительно к своей. Читая книгу, я удлиняю свою собственную жизнь, увеличиваю число дорог, по которым я прошла: мне семнадцать лет, но я уже жила и жизнью Печорина, и жизнью Татьяны Лариной, и Лизы Калитиной; трагическая судьба Овода — это и моя собственная судьба; я лежала раненая вместе с князем Андреем и видела его глазами удивительное, высокое небо; я скакала по степи вместе с Чапаевым…

— Ой, Зойка, не беги так — я не могу за тобой поспеть! — взмолилась Ирина.

Если бы кто-нибудь наблюдал за их прогулкой со стороны, он мог бы без ошибки определить по одному только темпу движения — говорят ли они о том, что их обеих волнует, или же предмет разговора стал менее интересен.

Ирина и Зоя не замечали, где они идут: почему-то не вошли в парк, а повернули обратно. Вот они прошли совсем недалеко от своего жилища и направились к новым домам.

Разговор о литературе не прекращался.

— Когда я прочла о Рахметове, — говорила Зоя, — мне стало стыдно: я почувствовала себя беспомощным существом, тряпкой какой-то, — у меня слишком слабая воля. Я начала работать над собой, тренировала волю. Я даже и сейчас иногда прямо на ходу тренирую ее: вот мне хочется оглянуться назад, а я запрещаю себе; ужасно хочется моргнуть, кажется, что в глаза песок насыпали, но я запрещаю себе моргать прежде, чем не сосчитаю до пятидесяти; текут слезы, а я все-таки терплю и не моргаю. Или, наоборот, что-нибудь не хочется делать, а я себя заставляю это сделать!

Ирина брезгливо фыркнула:

— Скучно быть надсмотрщиком над самим собою. Это какие-то фокусы.

— Нет, не фокусы! Ты не смейся. После этого появляется уверенность в своих силах, начинаешь чувствовать себя хозяином своей воли.

Разговор о силе воли Ирину не интересовал. Она заговорила опять о литературе.

— Я не понимаю, как это некоторые жалуются, что можно устать от чтения. Я несколько раз пробовала начитаться до такой степени, чтобы мне надоело, но ничего не вышло.

— Я умерла бы, если бы нечего было читать, — сказала Зоя.

— Но Маяковского мне все-таки никогда не понять! — неожиданно сказала Ирина.

Для Зои это не было новостью, они часто спорили о нем. Она только сказала:

— Маяковского меня научила любить тоже Вера Сергеевна. До нее мне казалось, что те, кто говорит о своей любви к Маяковскому, просто хотят казаться оригинальными. Мне стыдно об этом вспомнить. Теперь, когда я читаю Маяковского, кажется, что взбегаешь по огромной лестнице, пропуская сразу несколько ступенек — все выше и выше. Я люблю Маяковского за резкость его стиха, за прямоту, за то, что он без каких-либо намеков, прямо бросает правду в глаза!

Ирина принялась спорить. Она доказывала, что любовь Зои к Маяковскому — временное увлечение, под влиянием Веры Сергеевны. А сама Вера Сергеевна преподает Маяковского только по обязанности: этого требует программа. Если же говорить по правде о том, что каждый любит просто «для души», то для характера Зои, конечно, ближе всех должен быть Лермонтов. Лермонтов — любимый поэт и самой Ирины.

Спор получился жаркий. Они чуть было не разошлись в разные стороны. Для Зои была нестерпимою мысль, что ее кто-то подозревает в несамостоятельности: будто она говорит лишь с чужих слов, в данном случае со слов Веры Сергеевны.

Они остановились на тротуаре и спорили, перебивая друг друга. Зоя не могла идти дальше. Она не двинется с места, пока Ирина не поймет, что для Зои самые близкие и любимые поэты — Пушкин и Маяковский.

Спор кончился неожиданно. Ирина обратила внимание на то, что на противоположной стороне улицы остановилась какая-то старушка, повязанная белым платочком, в теплом джемпере домашней вязки, остановилась и пристально смотрит на Зою.

— Кто это? — спросила Ирина, делая едва заметное движение головой, чтобы обратить внимание Зои на старушку.