Брат, найди брата

Валерьянка в аптеке кончилась, а тут же спросить пустырнику Никита не решился, хоть аптекарша была и незнакомая. Мало ли, а вдруг и правда откуда-то знает, что Никиткин отец пьет, не станет давать лекарство, громко начнет говорить что-либо обидное, а все в аптеке будут смотреть на Никиту, качать головами… А может, сказать Подьячихе, что и пустырника тоже нету? Принести ей одно мороженое.

Интересное дело: взрослая бабка, а мороженое уплетает, как первоклассница, — Никита уже не раз видел это собственными глазами. А может, он уже забыл, как этот пустырник называется? Выходит, не забыл, если помнит.

Постанывала тугая пружина, постукивали двери, люди входили и выходили, и только Никита все стоял и стоял около витрины, где под стеклом лежало мыло, зубной порошок да еще всякое такое, что можно рассматривать без умного вида.

Дружок там ждет небось не дождется, его еще кто-нибудь обидит, собачники вдруг на своей телеге появятся, а он тут застыл как истукан, слово боится сказать, трус несчастный!

И громко выпалил:

— Й-есть кустарник?

Молодая, с ярким маникюром на длинных пальцах, аптекарша обернулась удивленно:

— Это какой же кустарник?

Никита спохватился:

— Кустырник!

Молодая аптекарша не удержалась, повела к плечу смеющимся подбородком. Потом нарочно нахмурилась:

— Может, тебе — пустырник?

И он закивал и даже руками замахал: ну конечно же!

— Семнадцать копеек в кассу.

Удачно получилось, что он забыл все-таки название и насмешил аптекаршу — теперь даст!

И все-таки он старался не смотреть на нее, когда протягивал чек, и с пузырьком потом заторопился к выходу так, как будто за ним гнались. Ну, Подьячиха!

Только около сберкассы, когда Дружок догнал его, Никита пошел помедленней. Разжал потную ладонь, чтобы хоть глянуть, из-за чего настрадался, и на белой наклейке прочитал: «Настойка пустырника».

Подьячиха говорила про алкоголиков. Выходит, если Дружок укусит вдруг саму бабку, ей нельзя будет пить лекарство? Целых полгода!

И бабка столько без лекарства не выдержит, конечно, помрет. Сбежится ее родня, которая в складчину купила у Веденеевых четверть дома, чтобы только дорогая бабка Подьячиха жила ото всех отдельно. Сойдутся соседи и просто чужие люди.

Подкатит к воротам грузовик с опущенными бортами и с ковром посредине. Поставят на него гроб с пышными цветами, из которых будет торчать только острый Подьячихин подбородок да длинный нос. Эти духачи из Дома культуры, которые зимой днюют и ночуют у Никиткиного отца в котельной, сделают грустные лица и поднесут к губам медные свои трубы. Там-пам-пам-та-рам-пам-пам-пам! И медленно двинется по улице траурная процессия. Под ноги идущим будут бросать с машины цветы, и все станут всхлипывать и говорить друг дружке, какая хорошая была бабка, такими печальными голосами, что у Никиты тоже подкатит к горлу комок, и ему тоже захочется плакать…

— Чего ты согнулся, Веденеев, как будто бабушку родную хоронишь?

Никита вздрогнул.

Мимо быстро прошел Владимир Иваныч, учитель, который в старших классах по военной подготовке. Обернулся, приподнял подбородок, шире развернул плечи, глазами сверкнул:

— Та́к надо! Ты же будущий воин, Веденеев. Защитник Родины! А ты бабушку хоронишь.

И дальше пошел себе Владимир Иваныч — с приподнятым подбородком, с развернутыми плечами.

А Никита совсем остановился. Бабушка!.. Родная, милая бабушка!

Если бы ты не умерла, разве сегодня пришлось Никите с пузырьком пустырника в горячей ладошке хоронить живущую теперь в твоей комнате чужую старуху Подьячиху?

Грех, ты бы сказала. Великий грех!

Тронул Никита голенью Дружка и пошел к синему, с облупившейся краской, ларьку покупать за девять копеек мороженое.

2

Поздним вечером полная луна, будто рыба в сети, шевелилась за окном в черных ветках облетевших деревьев.

Луна — рыба.

Никита следил, как в темно-синей воде рвет она одну за другой неровные, с узелками, ячеи, как медленно, но неутомимо выбирается из плена. Вот красный остренький плавник у нее на горбу прорезал наконец густую путаницу, приподнялся еще чуть-чуть выше, выше, теперь видна вся спина, и вот уже под желтым брюхом болтаются лишь оборванные веревочки — ура!..

Ишь, сразу засияла как. На свободе луна! На свободе рыба.

Позади осторожно цокнула щеколда, и через впустившую свет открытую дверь с веранды донеслось сердитое жужжание примуса, оттуда пахнуло разогретой его горелкой и кипящим борщом. Потом дверь тихонько закрылась, и стала слышна только нащупывающая что-то на покрытом клеенкой столе мамина ладошка.

Никита сказал:

— Свет зажги.

— Не спишь еще? — откликнулась мама. — Спи.

— Нет папки? — спросил Никита.

— Пока не пришел.

— Ну, ничего, — сказал он как можно бодрее. — Придет же.

Мама подошла и положила обе руки ему на плечо, стояла рядом, тоже, наверное, глядела на луну.

— Опять ты ставни забыл закрыть?

Он подергал головой, согласился.

— Или ты нарочно оставил?

Тут он на всякий случай просто притих.

— Ладно, спи.

Но легкие мамины пальцы по-прежнему лежали у него на плече, и он сказал:

— Вот увидишь, ма, скоро все будет хорошо.

По рукам понял, что мама закивала не очень уверенно.

— Я тебе говорю!